в ГУЛАГ, откуда так и не вернулся: «За ним пришли в 1938 году. Его обвинили в шпионаже в пользу англичан и японцев. Он умер в лагере в 1953-м – в том же году, что и Сталин». Тем не менее после войны семья жила хорошо. Его дети окончили высшие учебные заведения и сделали карьеры на академическом поприще и в машиностроительной отрасли.
Отсутствие горечи по поводу несправедливости отчасти может быть связано с тем, что многие потомки жертв репрессий впоследствии добились жизненного успеха, вернув себе в послевоенном советском обществе высокий статус. Высшие слои советской интеллигенции наслаждались такими привилегиями, которые не имели аналогов в западном мире, включая доступ к элитному жилью, лучшим курортам, высококачественному медицинскому обслуживанию и специальным ресторанам[252]. Интеллектуальная деятельность, если человек соблюдал установленные правила игры, обеспечивала не только материальные выгоды, но и значительный престиж. Особенно это касалось советской науки и вооруженных сил – они были важными столпами патриотической гордости, и многие рассматривали работу в этих сферах как служение своей стране, а не советским властям.
Начавшийся после Второй мировой войны период относительной стабильности позволил привилегированным семьям обеспечить устойчивую передачу накопленного культурного капитала от поколения к поколению. Довоенная советская элита и другие привилегированные группы, смешиваясь между собой, обеспечили базу для формирования того, что немецко-британский социолог Норберт Элиас обозначил немецким термином Gute Gesellschaft – «хорошее общество». Под ним понимается «особый тип социальной формации» – это система центрированных кругов, состоящих из групп, которые занимают привилегированное положение в обществе по меньшей мере на протяжении двух поколений. Элиас считал, что большинство диктаторских государств слишком молоды и нестабильны, чтобы в них могла утвердиться подобная структура, – за исключением позднего Советского Союза, где он зафиксировал формирование базового «хорошего общества», состоявшего из номенклатурной элиты и интеллигенции[253].
Расцвет советского «хорошего общества» начался после Второй мировой войны. Синтез различных элитных групп с их мощными культурными ресурсами приносил свои плоды. Во многих отношениях это создало идеальные условия для продвижения в советском обществе потомков тех, кто принадлежал к дореволюционным привилегированным сословиям, – многие из них стали директорами предприятий, высокопоставленными государственными чиновниками, учеными и другими видными представителями советской интеллигенции. В передаче привилегий от одного поколения к другому особенно преуспевали представители высшей номенклатуры. Они заботились о том, чтобы их дети учились в лучших школах, занимали самые престижные должности и вступали в брак с представителями исключительно «своего круга»[254].
Семья Дмитрия Киселёва – несмотря на то что при Сталине оба его деда были репрессированы, а их родные получили клеймо «врагов народа», – также сумела интегрироваться в советское «хорошее общество». Отец Киселёва был девятым выжившим ребенком в крестьянской семье, которая жила в окрестностях сибирского Тобольска. Но одна из его сестер поднялась по социальной лестнице благодаря браку:
Сестра моего отца была замужем за очень известным человеком, знаменитым советским композитором Юрием Шапориным. Шапорин возглавлял Союз композиторов СССР. Его оперу «Декабрист» ставили в Большом театре. Он не был членом партии. Он был дворянином, до революции окончил Санкт-Петербургскую консерваторию. А после революции женился на сестре моего отца.
Юрий Шапорин был трижды удостоен Сталинской премии, в том числе за патриотическое произведение, написанное в начале войны, в 1941 году, и за упомянутую оперу «Декабрист», завершенную после войны.
История о том, как отец Киселёва «вошел в мир поэтов и композиторов, очень интеллигентных людей», стала семейной легендой:
Они приняли его очень благожелательно, и он быстро впитал их манеры и все остальное. Он был очень умным, сообразительным и смелым человеком. Приехав в первый раз в гости к сестре, которая уже была замужем за Шапориным, он привез с собой половину лошади. «Не мог же я прийти с пустыми руками», – говорил он. В то время в стране почти не было еды. Поэтому он притащил с передовой половину лошадиной туши [Дмитрий смеется]. Да, решительности и храбрости ему было не занимать. Все потом рассказывали, как он вошел в музыкальную семью благодаря конине.
Присоединившись к кругу Шапорина, отец Киселёва быстро избавился от крестьянских замашек и перенял культуру советского бомонда, что лишь добавило ему обаяния. Благодаря этому он сумел обратить на себя внимание своей будущей жены, уроженки бывшей дворянской семьи. Они познакомились в 1943 году в театре, когда отец Киселёва вернулся с фронта, и вскоре поженились, несмотря на очень разное социальное происхождение. Сегодня это позволяет Дмитрию Киселёву, выросшему в таком микрокосме советской культурности, комбинировать две идентичности – представителя простого народа и выходца из рафинированной аристократической среды советского «хорошего общества».
Благодаря весомому культурному капиталу потомки дореволюционной аристократии процветали в советском «хорошем обществе», формируя высшие слои советской интеллигенции. Арсений прекрасно это осознает и гордится, считая, что ему «невероятно повезло иметь в родословной две такие мощные линии – из интеллигенции и из аристократии». Отец Арсения – сын баронессы, которая вышла замуж за сотрудника НКВД, – стал известным ученым-ракетчиком, одним из главных конструкторов советского многоразового космического корабля «Буран». Для его сына этот факт по сей день остается предметом огромной гордости – и горечи:
Его конструкция «Бурана» в то время была лучшей в мире. «Челленджер» сконструирован бездарно – это факт. Это никудышная штуковина как тогда, так и сейчас. Когда «Буран» сразу после чрезвычайно успешного запуска и космического полета отправили на свалку, у отца, который сконструировал и построил эту удивительную машину, случился первый инсульт.
Сидя в своем просторном кабинете с картинами современных художников на стенах и скульптурами по углам, Арсений вспоминал похороны отца: «Его ученики в своих прощальных речах называли его по-разному в зависимости от того, где и при каких обстоятельствах имели с ним дело: одни упоминали его аристократическую фамилию и титул, другие – советский псевдоним, под которым он работал как засекреченный ученый». Две идентичности, доставшиеся Арсению от дедов – представителя царской аристократии и советского интеллигента, – имеют общее ядро: несмотря на разницу эпох, обе они были сформированы, когда готовность посвятить жизнь служению родине была частью общего этоса[255].
Отсутствие буржуазной семейной традиции не было проблемой в 1990-е годы, когда так называемые новые русские с одержимостью включались в погоню за богатством и властью. В ранний постсоветский период эти главы из советской семейной летописи были отодвинуты
