― Немного болит. Небольшие спазмы, не сильнее менструальных. Но сейчас… ― Я пытаюсь отдышаться, как будто воздуха недостаточно, и ветер уносит и его. ― Боль намного сильнее. Я не могу перестать дрожать. Такое ощущение, что… я умираю. ― Я беспомощно всхлипываю. ― Ты можешь себе представить? Все эти годы я выживала в лапах извращенных серийных убийц, и меня прикончит какая-то дурацкая инфекция.
― Нет. ― Он бьет по стене, причем, похоже, обеими руками. ― К черту это. Этого не будет.
― Ты бы скучал по мне?
Глупый вопрос, совершенно бессмысленный. И все же глупая улыбка появляется на моих губах, когда я смотрю на потолок, наблюдая, как он расплывается и движется, превращаясь в усеянную звездами галактику. Мне кажется, я слышу смех. Детей. Моя мама рядом со мной, убирает мои слипшиеся от пота волосы, кормит меня супом с ложечки.
Скучает ли мама по мне?
Эллисон? Коллеги?
Безликие поклонники и фанаты?
Я представляю, сколько людей отписались от моих аккаунтов в социальных сетях, потому что я больше не актуальна. Меня больше нет. Не знаю, почему, но эта мысль мучительна. Отдается болью в сердце.
Всю свою жизнь я думала, что самое страшное чувство ― это когда тебя ненавидят, осуждают, презирают ― просто за то, что ты существуешь. Но теперь я знаю, что предпочла бы все это.
Худшее, что есть на свете, ― это быть забытым.
Я сворачиваюсь калачиком и поворачиваюсь лицом к стене, ожидая ответа Айзека. Он молчит, и боль только усиливается.
― Тебе не обязательно что-то говорить, ― бормочу я, не уверенная, что он вообще меня слышит. ― Не думаю, что от твоего ответа мне станет легче. В ушах у меня раздается тихий гул. Океанские волны. ― Никто меня не ищет. И я не ожидаю, что тебе будет не все равно.
― М-м-м, ― бормочет он. ― Звучит так, будто ты сдаешься.
― А почему бы и нет? Мир считает меня мертвой. Я больше не имею значения.
― Да кого, черт возьми, волнует, что думает мир? Они не имеют никакого отношения к тебе. Просто посторонние, ― говорит он. ― Твоя ценность не определяется внешней оценкой. Это чушь собачья.
― Ты не должен…
Он бьет ладонью по стене между нами. Сильно.
― Ты все еще имеешь значение.
У меня перехватывает дыхание. Я сжимаю переднюю часть ночной рубашки и закрываю глаза.
― Я просто думаю… я чувствую, что…
― Нет. К черту все, что ты собираешься сказать. ― Еще два удара. ― Ты. Имеешь. Значение.
― Айзек…
― Тебя зовут Эверли Кросс, и ты, черт возьми, имеешь значение. Поверь в это. Признай это. И начни бороться, как ты умеешь это делать.
Мне хочется плакать.
Его тон суров, но от его слов у меня внутри становится мягко и тепло. Возможно, дело в лихорадке, но я думаю, что в нем.
Все мои силы уходят на то, чтобы поднять руку и прижать ладонь к стене.
― Я не считала тебя человеком… способным подбодрить.
Он ворчит.
― По-моему, я достаточно умен, чтобы понимать, что мои шансы на выживание зависят от хмурой соседки.
Вялая улыбка появляется на моих губах.
― Странный способ сказать, что я тебе нравлюсь.
Его тон смягчается, опровергая его слова.
― Я терплю тебя.
― Да… ― Мои глаза снова закрываются, инфекция забирает меня. ― Я тоже терплю тебя, Айзек.
Прежде чем я полностью погружаюсь в лихорадочный сон, дверь в мою комнату открывается. Я с трудом открываю глаза и смотрю на огромную фигуру, стоящую передо мной. Две фигуры? Нет… только одна. Мое зрение подводит меня, в глазах двоится.
Я сглатываю наждачную бумагу в горле.
― Роджер?
Он ворчит.
― Завтрак.
― Я… я больна. Ты можешь… ― Я зачем-то тянусь к нему, но все, что я делаю, это соскальзываю с матраса. Голова раскалывается, тело болит. Когда я приподнимаюсь, моя рука скользит под подушку в поисках опоры.
И вот тогда я нащупываю его. Я вспоминаю.
Я должна это сделать.
Прямо сейчас.
Роджер идет ко мне с расплывающейся тарелкой, и звук его шагов по плитке смешивается с ощущением проволоки, обвитой пряжей, скользящей в моей ладони. Я обхватываю ее рукой, приподнимаюсь и падаю на кровать.
― Роджер… пожалуйста. ― Я сжимаю браслет, сердце колотится под ребрами. ― Мне нужно лекарство.
Еще одно ворчание пещерного человека.
― Ты выживешь.
― Нет. Это серьезно. Что-то пошло не так… с моей процедурой.
Сомневаясь, Роджер смотрит на меня глазами-бусинками, его лысая голова превращается в две головы, затем снова в одну. Я не могу его прочитать. Его лицо ничего не выражает, но он все еще здесь.
Я поднимаю ослабевшую руку, наш драгоценный план побега зажат в кулаке.
― Ты можешь… помочь мне сесть? ― Он видит, что я не притворяюсь. Мне действительно плохо ― я потею, дрожу и обессилена. Моя кожа горячая и покрасневшая, и я могу только представить, как сейчас выгляжу.
― Пожалуйста. Ты мне… нужен.
Невыносимо произносить эти слова, но гнить в этой камере еще хуже.
Айзек молчит.
Он слушает, ждет, безмолвно умоляет как-то передать этот браслет.
Мое сердце колотится от избытка адреналина, напоминая о том, что я все еще жива.
Я все еще здесь.
Я все еще имею значение.
― Роджер… ― Потянувшись к нему, я пытаюсь двигаться самостоятельно, но падаю назад с тихим стоном.
― Я не могу. Я хочу есть.
Наконец, к моему огромному облегчению, Роджер подходит. Я замечаю, как он оглядывается через плечо на камеру, прежде чем снова посмотреть на меня. Он ничего не говорит, наклоняется и обхватывает мой торс своими мощными руками, поднимая меня вверх, на колени.
Я цепляюсь за него.
Я крепко обнимаю его, прижимаясь горячей щекой к его груди.
― Спасибо.
Его большое тело застывает в моих объятиях, пока я обнимаю его, изображая радость и комфорт. От него пахнет отбеливателем и сигаретным дымом, смертью и разложением. Но когда мои руки медленно спускаются по его талии, я осторожно засовываю браслет в задний карман и сжимаю его ягодицу.
Роджер напрягается с тихим стоном. Притягивает меня ближе, прижимает к себе.
― М-м-м, ― стонет он, издавая непристойный, гротескный звук, который скручивает мои внутренности, как болезнь похуже, чем эта инфекция. Огромная лапа обхватывает мою задницу, ощупывая меня через тонкую рубашку.
Боже мой.
Что, если он пойдет дальше?
Что, если он…?
― Эй! ― Внезапно рядом со мной раздается шум. Айзек начинает колотить по стене, греметь цепью, устраивать сцену.
Отвлекающий маневр.
Мое дыхание становится быстрым и поверхностным, когда я пытаюсь высвободиться из хватки Роджера. Его пальцы крепко сжимают мою задницу, почти до синяков, пока он смотрит на стену.
― Заткнись, блядь, там.
Айзек продолжает.
Шум, крики, ругань.
― Ты бесхребетный гребаный придурок. Иди сюда и разберись со мной, ничтожная мразь с маленьким членом. ― Он бьет цепью по стене с такой силой, что едва не пробивает ее. ― Иди, блядь, сюда, чтобы я мог вмазать кулаком по твоей уродливой морде.
Роджер отпускает меня, и я падаю назад, прижимаясь к стене.
Комната кружится.
Я наблюдаю, как он бросается к двери, двигаясь быстрее, чем я когда-либо видела.
Все вокруг как в тумане.
Хаос.
Я заваливаюсь набок, приземляясь на кровать, тело сотрясает дрожь, пульс учащается, а разум смутно осознает хаос, творящийся рядом со мной. Я слышу, как отпирается дверь Айзека. Звякает цепь. Его голос становится громче, оскорбления вылетают из его рта, как змеиный яд.
Кулаки. Удары. Грохот железа. Ворчание и стоны.
Я смотрю в камеру, гадая, наблюдает ли кто-нибудь. Слышит ли то, что слышу я.
Айзек одолел его? Роджер убил его?
Свернувшись в клубок, я пытаюсь не отключиться. Я цепляюсь за реальность, в то время как мое тело грозит погрузиться во тьму.
Нет… не сейчас. Пожалуйста, не сейчас.
Я шепчу сквозь стучащие зубы:
