Я качаю головой. Да ведь эта ситуация невероятно похожа на ту, в которой оказалась я! У меня тоже пытались выманить бриллианты за жизнь брата. И обманули. Правда, ко мне подослали какого-то Ивана Фролова. А впрочем, какая разница? Комиссары все одним миром мазаны!
Что же нужно было Елене Феррари, О.Г., от Аси?
Тоже драгоценности? Или что-то другое?
Снова раскрываю письмо.
«Ты миллион раз видел это место из бывшего моего окошка. Вспомни, как туда однажды улетел Аськин индийский шарф и мы с тобой пытались его добыть! Именно под той штуковиной, с которой ты, бледнолицый брат мой, снял шарфик сестры, и находится то, о чем идет речь. Посмотри внимательно, и ты увидишь, что в одном месте лист жести немного поцарапан. Там и ищи. Только будь осторожен и не поскользнись, как в прошлый раз! Меня уж не будет рядом, чтобы поймать тебя, а лететь-то высоко!»
Может быть, Елена Феррари хотела завладеть чем-то, лежащим в «том месте»?
В каком?
Борисоглебский говорит о тайнике, который расположен на крыше. Ну явно на крыше! Он даже остерегает Максима Николаевича, чтобы тот не поскользнулся. За что мог зацепиться улетевший шарф? Да за трубу, скорее всего. Значит, тайник на крыше около трубы. На какой крыше?
«Ты миллион раз видел это место из бывшего моего окошка».
Я не знаю, где находилось бывшее окошко Борисоглебского. Зато я помню, где жил Асин брат. Кухонное окно выходит на крышу, я помню, как Аннушка просто-таки выгоняла своего барина на крышу, чтобы дать мне возможность убежать…
Я поворачиваюсь – и со всех ног спешу в обратном направлении. Прохожу мимо своего дома, словно мимо чужого, и только через квартал спохватываюсь, что миновала его.
Почему не зашла, не отдохнула, не поела, ведь у меня подкашиваются ноги от усталости и голода? А впрочем, в моей разоренной квартире не больно-то отдохнешь, а есть у меня совершенно нечего. Жалкие остатки пшенки рассыпаны по полу, смешаны с солью и мукой. Ни кусочка хлеба – ведь Дуняша, которая получала продукты по моим карточкам, убита… Карточки оставались у нее. Они пропали.
И тут я останавливаюсь, словно натолкнувшись на стену, сложенную из кирпичиков-вопросов. А все-таки что искали у меня и у Дуняши? Только ли драгоценности? Почему же не нагрянули в другие квартиры? Почему пытали Дуняшу? Что хотели узнать у нее? Не то ли, куда девалось письмо, переданное ей несчастной загнанной беглянкой? Наверное, тетушка Аси Борисоглебской не выдержала мучений в чеке и выдала Дуняшу. А та, конечно, назвала меня. И тогда налетчики ринулись в мою квартиру…
Но дверь! Аккуратно открытая и запертая дверь! Ее не ломали, а открывали ключами!
Да все просто. Все очень просто.
Я устало провожу рукой по лбу.
Это и в самом деле просто. Ключи были взяты при обыске у Кости, конечно. Как тут все совпало: и алчность этих гробокопателей, «душки-матроса» и Ивана Фролова, которые превратили горе, страдания, смерть в доходное предприятие, и маниакальное стремление Елены Феррари завладеть чем-то, принадлежащим Мансуровым.
Чем? «Тетрадь и все остальное», – пишет Борисоглебский. Что именно интересует Елену Феррари? Тетрадь или остальное? Или все разом? И какое отношение это имеет к Франции?
А главное – что это?!.
Мне теперь ничего не остается, как только попытаться все разузнать, выяснить, понять. Домой возвращаться нельзя. Там на меня расставлены те самые зловещие мрежи, о которых мне пророчески напомнил Пушкин. Ко мне могут ворваться в любую минуту – замучить, пытая, чтобы завладеть ключом к открытию тайны. Письмо – вот этот ключ.
Осталось найти дверь, которую он сможет отворить.
Наконец я подхожу к знакомой парадной и поднимаюсь на пятый этаж. Лестница пуста. Все двери заперты. Я осторожно ступаю по лестнице, физически ощущая, как из глубин квартир неслышно прокрадываются люди и с замирающим сердцем приникают с той стороны к своим дверям, гадая: не к ним ли идут? Кто? Зачем?
Я прохожу мимо, поднимаюсь выше, и мои шаги словно бы сопровождает едва слышный шорох осенних листьев, несомых ветром: невидимые мною люди с облегченными вздохами отступают от двери и благодарят судьбу, даровавшую им возможность еще пожить.
Долго ли? Коротко? Этого не знает никто.
Я ожидала увидеть знакомую дверь висящей на одной петле или вовсе вывороченной и не поверила глазам, увидев, что она чинно закрыта. Мелькнула надежда, что покойная Дуняша ошиблась, что над Аннушкой и ее барином не разразилось никакой беды… но тут же замечаю, что дверь не заперта, а лишь только притворена. С обеих сторон висят обрывки бумажки с печатью чеки. Итак, дверь была опечатана, да, видимо, кто-то любопытствующий раскрыл ее. Ну что ж, тем лучше, не то сорвать печать пришлось бы мне.
Осторожно тяну на себя створку и заглядываю. Хоть я всю дорогу готовила себя к тому, что увижу, а все же картина царящего здесь разгрома ударяет по глазам и по сердцу. Сквозняк гуляет по комнатам, вороша раскиданные вещи, переворачивая страницы книг. Видимо, те, кто учинил этот разгром, уходя, забыли закрыть окно, вот сквозняк и распахнул дверь, сорвал печать.
Вхожу, и первое, что вижу, это фотографическая карточка в разбитой рамке, косо повисшая над кроватью. Во время своих пряток в прошлый раз я, конечно, не разглядела ее, а ведь сделай я это, все могло бы сложиться иначе!
Это снимок четырех человек. В центре мужчина лет шестидесяти с усами и бородой, одетый в сюртук, рядом с ним девушка, которую я узнала бы когда угодно и где угодно. Это Ася, Анастасия Николаевна Борисоглебская.
Снимок, как я понимаю, сделан примерно в то время, когда она звалась Коломбиной, носила фамилию Мансуровой и читала на литературных вечерах футуристические стишки. Возле нее стоит молодой улыбчивый штабс-капитан с чисто русским красивым сильным лицом. Он держит Асю за руку. Нетрудно догадаться, что это Алексей Борисоглебский. Видимо, бородатый мужчина в сюртуке – отец Аси, потому что они очень похожи. И еще один молодой человек объединен с ними явными чертами фамильного сходства: это Максим Мансуров. Его лицо я тоже узнала бы когда угодно и где угодно, да вот беда: не даст мне судьба такой возможности, и эта фотография – все, что осталось у меня в память о нем и его сестре.
Я освобождаю снимок от покореженной рамки и осколков стекла, отряхиваю и прячу в карман своей жакетки, к дневнику.
Оглядываюсь. Окно на кухне открыто настежь. То самое окно!
Подхожу к нему. Да, крыша этого дома уложена очень своеобразно, как раз напротив кухни она резко понижается этакой ступенькой, и поэтому из окна можно вылезти на скат крыши.
Смотрю в окно. Предположим, у меня был бы шарф, предположим, порывом ветра его сорвало бы с моей головы и понесло на крышу. За что он мог бы зацепиться? Да ни за что другое, как вон за ту трубу, торчащую почти на самом гребне!
И в моей памяти звучит возбужденный голос Аннушки: «Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!»
Ну, видимо, теперь придется слазить за трубу и мне.
Одной рукой подбираю юбку, другой берусь за створку и осторожно выбираюсь на крышу. О господи! Да я и забыла, как скрежещет здесь кровельное железо! Я и не подозревала, какое оно скользкое! Воистину, пробраться по нему можно только на четвереньках, и то, стараясь не глядеть ни по сторонам, ни тем паче вниз.
Ничего, ничего, здесь не так уж и далеко!
Дрожа, еле цепляясь за жесть трясущимися руками, ползу вперед, на самый гребень. Вот он уже близко. Вот я уже протянула руку, чтобы схватиться за трубу – надежную опору! В это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный чуть насмешливый голос произносит:
– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!
Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все заволакивает туман. Чувствую только, что руки мои разжимаются, я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…
Наши дни, Мулян-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина МакароваВбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. После еды второе по действенности средство успокоения – мытье головы.
Ванная оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и даже биде. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела.
Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и отроду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.
