— Вы долго ждали? — спросила Лаура.
Но прежде чем Рудольф успел ответить, Марис воскликнул:
— Мама, смотри, что мы купили!
Ему не терпелось открыть коробку с акварельными красками, и та в конце концов поддалась.
— Видишь? Мы были в универмаге. Прошли по всем этажам. Знаешь, Рудольф купил мыло в бутылке и хотел купить сандалии с ремешками. Но оказались малы.
Лаура засмеялась, узкая рука ее все еще мягко лежала в его теплой ладони, и, наконец, спохватившись, она отняла руку. Он помог Лауре сесть в машину, нечаянное прикосновение длинных шелковистых волос обожгло его как огнем.
— Чем тут пахнет? — глубоко втянув воздух, спросила Лаура.
— Это мы пахнем, — радостно возвестил Марис.
— Кто это мы?
— Я и Рудольф. Мы были в парикмахерской, и тетенька нас опрыскала. Видишь? — Мальчик повертел головой, давая осмотреть себя со всех сторон. — Красиво меня подстригли?
— По-моему, да.
— А его?
Лаура с Рудольфом взглянули друг на друга и засмеялись, их взгляды не хотели расставаться, как недавно их руки.
— Его тоже, — сказала Лаура.
— Он сбрил мне бороду!
— Что, что?
— Бо-ро-ду! По правде! Такой маленькой машинкой.
«Победа» вырулила на главную улицу и выехала из города.
— Зайге тоже, — сообщил Марис. — И дал трубку.
— Бинокль, — включившись наконец в разговор, поправила Зайга.
— У него дома есть аппарат, который делает карточки. Только он не взял с собой — он не знал, что здесь есть… тип.
— Тип?
— Да.
Уши Рудольфа опять щекотало дыхание Мариса, тот все время висел на спинке переднего сиденья, и Зайга потянула брата за рукав.
— Чего тебе?
— Не ерзай.
— А тебе какое дело?
Лаура обернулась.
— Опять ссоры?
— А что Марис все время виснет у дяди на шее!
— Вот еще… На какой шее? — возмутился мальчик.
— Мне это не мешает, — заверил Рудольф, причем не лицемеря: теплое дыхание у его щеки, вся эта суматоха за спиной напоминали ему что-то близкое, только давно забытое, от этого веяло прошлым.
— Рудольф!
— Да?
— А ты быстрей ехать не можешь?
— Почему же. Могу.
Он переключил скорость, прибавил газу, теперь деревья только мелькали перед глазами. Марис был доволен.
— Хи-хи, вот это да! Хутор… двор… опять хутор… мост. Дом… еще дом.
Стремительный бег машины оборвался у переезда, дорогу им преградил полосатый шлагбаум, и хотя ни с той, ни с другой стороны поезда видно не было, им пришлось ждать. Рудольф выключил мотор, однако и в тишине поезда не было слышно. Возле сторожевой будки бродило с десяток голубей, один сидел на дереве, вопреки устоявшемуся мнению, будто домашние голуби на ветки не садятся. Железнодорожный сторож женского пола стоял с флажком у полотна, — значит, поезд в недалеком будущем должен проследовать, да и спешить им было некуда. Все же Марис, нетерпеливо поерзав, потыкал Рудольфу в спину.
— Что ты?
— Дай подудеть!
— Думаешь, это подействует? — усомнился Рудольф: спина сторожа выглядела неумолимой. — Только ты не очень!
«Ту! ту! ту-ту…»
Разумеется, не подействовало. Женщина оглянулась, и до них донеслось:
— Всё спешат — видно, жить надоело…
Скорей всего это была старая дева или пожилая вдова, злая на всех и на все. Изрекла свою мудрость и повернулась опять к полотну, а к ним — черной неприступной спиной.
— Можно еще? — приставал Марис.
— Не надо, — коротко сказала Лаура.
Наконец показался поезд, длиннющий товарный состав: платформы с бревнами, цистерны с бензином и коричневые вагоны с неизвестным грузом, стуча колесами, точно прихрамывая на стрелках, катились и катились не спеша однообразной чередой, которой не было конца.
— …двадцать четыре, двадцать пять… — считала вполголоса Зайга.
— Ползет как улитка, — сказал Марис.
— …двадцать… Не мешай!.. девять, тридцать, тридцать один…
Рудольф посмотрел на тонкий, словно острым карандашом очерченный профиль Лауры.
«Ну, взгляни на меня!» — думал он, обращаясь к ней на «ты».
Лаура заметила его взгляд, ее ресницы дрогнули. Она повернула голову, глаза ее потеплели. Их руки остались на прежнем месте: у Рудольфа — на руле, Лаурины обхватили сумочку. При детях они не могли ничего сказать друг другу, но это было и не нужно.
— …сорок один, сорок два…
Рудольфа охватило давно забытое волнение, удивлявшее его самого своей юношеской свежестью. Кто бы подумал, что его можно еще чем-то удивить, в сорок лет он испытал и повидал как будто все: чистое, наивное, ранимое ядро в нем покрылось скорлупой снобизма, деланного оптимизма. Тем не менее сейчас он чувствовал себя молодым и счастливым, сознавал, что выглядит глупо, но не стеснялся этого, как не стыдится своей наготы ребенок.
— …пятьдесят шесть, — объявила Зайга. — Пятьдесят шесть вагонов.
— Пятьдесят… семь! — возразил Марис для того только, чтобы подразнить сестру, ведь он совсем не считал.
— Пять-де-сят шесть! — отчеканивая каждый слог, повторила Зайга.
Прогрохотал последний вагон, шлагбаум стал нехотя, медленно подниматься.
— Пять-де-сят семь!
— Дети!
— А чего она… — задиристо начал Марис, но вдруг, зажав ладонью рот, на полуслове смолк, потом, наклонившись к Лауре, прошептал ей что-то. Слышны были только первые слова: — Мама-а, у меня опять…
— Может быть, остановимся у того кудрявого лесочка? — спросил Рудольф, кивнув на облезлый ольшаник у дороги.
— Да ну… — сконфузился Марис. — Что я, худое решето, что ли? У меня зуб выпал. Еще бы немножко — и проглотил.
— Зуб?
— Да. Шатался, шатался и вдруг… — говорил мальчик, протягивая для всеобщего обозрения ладонь с трофеем.
— А красавец был! — пошутил Рудольф.
— Мне тоже немного жалко, да чего зря горевать, — серьезно ответил Марис. — Живи себе и поплевывай! Языком… э-э… уже можно нащупать новый. — Мальчик снова потыкал Рудольфа в спину, и, когда тот обернулся, он, задрав голову, показал темную дыру на верхней челюсти. — Видишь новый?
— К сожалению, нет.
— А он правда есть. Честное слово! Остренький такой… Погляди лучше. Э-э-э, вот тут!
— Не садись на письма, — охладила его пыл Зайга.
Лаура обернулась.
— Ты была на почте?
Девочка кивнула, подала Лауре всю пачку и, сняв через голову ленточку, отдала и ключик.
— Одно тете Вие, другое…
— Опять небось от жениха! — вставил мальчик.
— Марис!
— …другое от папы.
Не разглядывая, Лаура положила письма в сумку.
На проселочной дороге, когда машину подбросило на ухабе, старый зуб выпал у Мариса из кулака и куда-то закатился. Сопя и пыхтя в тесном пространстве между сиденьями, мальчик нагнувшись шарил по полу, Зайга ему усердно помогала, но все поиски были тщетны — зуб как в воду канул.
— Вот, вот он!
— Ну да… Разве это мой зуб? Это дрянь какая-то…
— Не знаешь, как надо сказать: это мусор. Подними ноги! Да не брыкайся, Марис! Как я могу искать — ты все время тычешь мне ногами в лицо.
— Куда я тычу? Я держу ноги.
— Держи и не дрыгай ими!
— А ты не щипайся!
— Я и не думаю…
Толкаясь и прыская со смеху, дети продолжали забавляться игрой. Лаура их не останавливала, она все смотрела перед собой, уйдя в какие-то свои мысли, которые Рудольф теперь не мог угадать, — на ее недавно столь открытое лицо точно опустилось забрало.
«Ну, посмотри на меня!» — молча просил он, стараясь вернуть волнующую радостную близость. Но Лаура не чувствовала его взгляда. Как две планеты, они двигались каждая по своей орбите, сближались… сближались… минуту назад были в положении великого противостояния, а теперь медленно, но верно удалялись друг от друга.
— Вот он! — закричал сзади Марис, и немного погодя, после шумной возни, потерянный зуб был снова извлечен на свет божий.
— Дай сюда, а то опять потеряешь.
— Не трогай, он мой!
Наконец успокоившись и помирившись, дети опять раскрыли купленные в универмаге коробки, пересмотрели и сравнили краски. Особых споров больше не возникало — содержимое коробок было совершенно одинаковое. На взрослых они не обращали внимания. И только у поворота на Томарини, уже прощаясь, крепко прижав к груди краски и стискивая в ладони свой драгоценный зуб, Марис спросил вдруг:
— А чего ты, Рудольф, такой печальный?
— Я не печальный.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Ну, смотри у меня! — сказал мальчик, пристально глядя на него блестящими карими глазами.
— До свидания, Лаура!
Она протянула руку, лицо у нее было измученное, беспомощное и жалкое.
Уходя по аллее, дети не раз оглядывались и, пятясь задом, дружно махали руками. Только Лаура ни разу не обернулась. Рудольф смотрел, как она удалялась, постепенно все уменьшаясь, и наконец скрылась из виду в зелени кустарника. Который раз он так глядел ей вслед с щемящей болью, которая стала уже знакомой, привычной… Он думал: не оттого ли эта боль, что с самого начала он инстинктивно боялся потерять Лауру, предчувствуя неизбежность потери? И его охватило такое знакомое теперь, привычное чувство одиночества.
