лучше не рисковать. А к пышным рыжим и серым из лисьего и волчьего меха он и прицениваться не стал. Тут и дураку с первого взгляда всё ясно. Он ещё немного походил, поглазел, запоминая цены. В тёплой шапке и варежках и по снежку пройтись неплохо. И обратно шёл было не спеша, пока вдруг не сообразил: Женя-то волнуется, он же сказал, что у вокзала себе шапку посмотрит, а сам-то… и рванул бегом. Прибежал – Жени с Алисой нет. Пометался тогда, совсем голову потерял, а они в читальне комитетской сидели. И потом… не одно, так другое. Суета, путаница, холод и духота. В поезде им дали опять два места, но оказались боковые, а вагон был пьяным и шумным. Когда очередной загулявший уж очень нахально споткнулся, едва не упав на уже лежавшую Женю, Эркин не выдержал. Спрыгнул с полки и взял того за грудки.
– Шатает тебя, да?!
Тот забазарил, что он кровь проливал, а всякие отсиживались, а теперь чего-то там смеют… До серьёзной драки не дошло, но всё равно… Хорошо ещё, что после первой же большой станции – Ставрово, вроде бы – народу стало поменьше, и удалось, договорившись с проводником, перебраться с боковых в отсек к двум пожилым женщинам. Убедившись, что здесь никто Женю не обидит, Эркин залез на верхнюю полку и заснул. Ту-то ночь он не спал, так и просидел, в ногах у Жени, оберегая от шляющихся мимо взад-вперёд гуляк. Вторая ночь стала чуть поспокойней. Вагон хоть и гулял по-прежнему, но их не беспокоили. А потом проводник привёл в их отсек перепуганную и какую-то взъерошенную девчонку лет семнадцати. Меняться с ней местами Эркин не стал, а уступил свою полку и сел опять в ногах у Жени. Затылком упёрся в стену, ноги вытянул, перегораживая ими проход, и так продремал до утра. И сам не выспался, и Жене было неудобно. А в Ижорске было то же, что и в Иванькове. С вещами в Комитет, отметили маршрутный лист, поели по талону в вокзальной столовой и стали ждать поезда. Ну вот, три часа осталось, или сколько они уже едут?
Эркин вздохнул и осторожно подвинул ноги, меняя позу. Женя сидит у окна, рядом с ней Алиса, а дальше он. И на краешке их скамьи примостился паренёк в ватной куртке – здесь такие называют телогрейкой – облезлой ушанке и разбитых растоптанных валенках. Ровный гул голосов вдруг прорезал надрывный плачущий крик:
– Братцы и сестрички! Помогите калеке! Кто чем может, Христа ради, пожалейте, братцы, помилосердствуйте!..
Кричали с привычным равнодушием, но Эркин всё-таки приоткрыл глаза. Высокий из-за костылей, одноногий мужчина пробирался по проходу, запрокинув голову с обожжённым лицом и слезящимися щёлками вместо глаз. Перед ним шёл мальчишка, потряхивая шапку с мелочью и что-то неразборчиво подвывая. Сидящий рядом с Эркином парень буркнул:
– Бог подаст.
Но Эркин встретился глазами с Женей и полез в карман. Больше… гривенника, как он и раньше заметил, никто не подавал, и потому бросил мальчишке в шапку пять копеек.
– Дай тебе Бог, чего сам хочешь, – кивнул нищий, проходя за поводырём.
Парень искоса посмотрел на Эркина.
– Грехи откупаешь?
– Чего? – не понял Эркин.
– Нищему подать, как грех откупить, – парень ловко сплюнул в проход. – Не люблю я их. Попрошайки, сволочи.
– Ты его не сволочи, – сразу отозвалась сидящая напротив женщина, круглая от намотанных поверх телогрейки платков. – Он увечный, его пожалеть надо.
– Меня не жалели, и я не жалею, – огрызнулся парень.
– А тебя-то чего жалеть, бугая? – подала голос старуха у окна.
Сухая и какая-то сплющенная, она сидела, широко расставив ноги, между которыми громоздился большой – до колен ей – узел.
– Заткнись, старая, не встревай.
– Сопли утри, молод ещё мне указывать. А ты, милок, его не слушай. Нищему подать – душу спасти.
Эркин понял, что последние фразы обращены уже к нему, но ответить не успел.
– Вот сама бы, жлобина, и подавала бы, – прогудел сзади мощный бас, обдав щёку и ухо Эркина горячим перегаром. – А то много вас, халявщиц. Свою душу за чужие деньги спасать.
– Сам-то… – не осталась в долгу старуха, лихо завернув крепкое ругательство.
Женя крепче прижала к себе внимательно наблюдавшую за всем Алису, а вокруг дружно заржали.
Ай да бабка! – восхитился кто-то у другого окна. – С такой любовь закрутить, да в одно удовольствие!
– Я т-те такую любовь щас!.. – взвизгнула старуха.
– Да у них, бугаёв неложеных, одно на уме! – дружно поддержали её женщины.
Шум разрастался, уходя от их скамьи хохотом и руганью.
– Эх, бабка-бабка, – парень рядом с Эркином покачал головой. – О душе говоришь, а сама… хоть бы ребёнка постыдилась.
– А чего? – старуха подняла руки, поправляя платок. – Нонешние они сами… – посмотрела на Алису и Женю, улыбнулась. – Ничего. Издалека едете-то?
– Из Алабамы, – ответила Женя.
– Ох ты! – в один голос выдохнули старуха и женщина, сидящая напротив Эркина. – Из угнанных, что ли?
– Да, – кивнула Женя.
– А чего ж не к себе, а к нам?
– Не осталось там никого, – Женя вздохнула. – А на пепелище ехать – только душу травить.
– И то верно, – кивнула старуха и пытливо искоса посмотрела на Эркина. – И совсем, что ли, родни нет?
– Совсем, – ответила Женя.
– Да уж, – вздохнула женщина в платке. – Покрошила война народу… страсть. Сколько их полегло, царство им небесное, – и медленно, плотно вжимая пальцы, перекрестилась.
– А ты, – парень уже открыто смотрел на Эркина, – тоже из этой Алабамы, что ли?
– Да, – разжал губы Эркин.
– Это как же тебя туда занесло? – удивился парень.
– Родился там, – усмехнулся Эркин.
– Угораздило же тебя, касатик, – старуха покачала головой.
– Говорят, плохо вам, ну, индеям, там приходилось, – продолжил разговор парень.
– Плохо, – кивнул Эркин.
Он уже знал, что здесь мало кто представляет себе жизнь рабов. Да что там, если Фредди ничего не знал. И, как всегда, вспомнив о Фредди, недовольно нахмурился. Злился он на себя, что не может с памятью своей совладать, но поняли его по-другому.
– Ну и чего ты лезешь? – укоризненно сказала парню женщина напротив Эркина. – Было б хорошо, так не уехал бы.
– Да уж, – кивнула другая, до сих пор молчавшая, тоже в платке и в толстом тёмном пальто. – От хорошей жизни в наши снега не поедут. Там-то, в Алабаме, тепло и, говорят, зимы не бывает.
– Зима бывает, – улыбнулась Женя. – Но без снега. Выпадет когда, то день, два полежит и стает.
Собеседницы дружно поддержали тему и заговорили уже между собой.
– Это ж сырость одна.
– Да уж, гнилая зима, хуже нет.
– Холодно, да сухо, ещё
