Кроме того, в отличие от Европы, где роль деревенской общины в регулировании рождаемости практически сошла на «нет», в Азии она продолжала и продолжает оставаться значительной. Правда, модернизационные процессы придали институциональному контролю, осуществляемому общиной, своеобразные черты. Если раньше община была «стражем» норм многодетности, то теперь государство пытается использовать ее потенциал для снижения рождаемости.
В Китае планы рождаемости принимались на собраниях малых групп из 10–20 человек, созданных на производстве или по месту жительства, а затем контролировались этими группами в рамках процессов «революционной критики и самокритики».[260] В Индии программы штатов в области народонаселения делегируют значительный объем прав и обязанностей на местный уровень. Предусмотрено предоставление специальных грантов панчайятам (деревенским органам власти), достигшим наибольших успехов в реализации программ репродуктивного здоровья.[261] По мнению ряда экспертов, подобный стимул небезопасен, ибо может подтолкнуть местные власти к оказанию давления на отдельные семьи с целью побудить их отказаться от «лишних» рождений.[262] Административно направляемое снижение рождаемости под неусыпным оком государства и присмотром традиционной общины явно представляет собой нечто прямо противоположное «классической» версии теории демографического перехода.
Идеология, наука и политика в играх на демографическом поле. Проверку на азиатском материале не выдержали, таким образом, прежде всего те компоненты рассмотренных теорий, которые были: а) наиболее идеологизированы и б) претендовали на пространственно-временную универсальность предлагаемого ими теоретического объяснения. Чтобы разобраться в причинах провала демографического универсализма на азиатской почве, необходимо рассмотреть взаимоотношения между демографическим развитием, его отражениями в науке и идеологии и, наконец, практикой политического регулирования демографических процессов. Напомним предварительно о некоторых свойствах перечисленных феноменов социальной жизни, связанных с их большей или меньшей динамичностью.
Демографическое развитие является частью более сложной системы социальных отношений. Структура взаимосвязей в такой системе динамична; коэффициенты, характеризующие эластичность демографических переменных к различным административным, экономическим и другим воздействиям, быстро меняют свои значения во времени и широко варьируются в географическом пространстве.
Научная теория должна быть построена так, чтобы адекватно отражать изменчивость связей демографического развития с другими элементами социальной системы во времени и вариативность этих связей в пространстве. Если выясняется, что «старые» теории не позволяют это сделать, то возникает потребность в новой теории, лучше объясняющей закономерности функционирования объекта исследования – такова логика науки.
Идеология в значительной степени «переплетена» с социальными науками и постоянно заявляет о своей «научности», однако в действительности выполняет ряд функций, отличающих ее от науки. В частности, она является средством консолидации социума, его политической мобилизации на решение определенных задач, а также оправдывает тот или иной способ организации общества, позволяя сохранять существующий уклад жизни без широкомасштабного применения насилия.
Идеология менее динамична, чем наука. Смена научной парадигмы в подавляющем большинстве случаев означает «революцию в головах» немногочисленной группы ученых в отдельной отрасли знания. Смена же идеологической парадигмы означает «революцию в головах» десятков миллионов людей, что всегда несет в себе системные риски для общества. Политики обычно хорошо это понимают и, если они не революционеры и не радикалы, стремятся избегать идеологических «разворотов» на 180 градусов. В то же время они всегда хорошо чувствуют различия между реальностью и ее идеологическим отражением. Расхождения между идеологическими принципами политики и реальной практикой ее осуществления представляют собой скорее правило, чем исключение, хотя, безусловно, такие расхождения не могут выходить за определенные пределы.
Начало исторического периода, рассматриваемого в настоящей главе, было временем, когда планета как минимум трижды – во время войны в Корее, кризиса вокруг Западного Берлина и Карибского кризиса – вплотную подходила к грани третьей мировой войны. В этих условиях идеология буквально душила в своих объятиях социальные науки, диктуя им свои «правила игры».
Идеология, среди прочего, представляет собой инструмент воздействия на массовое сознание. Поэтому для нее чрезвычайно удобно, когда наука (или то, что именуется таковой) формулирует свои утверждения в простой и понятной массам форме. Желательно, например, чтобы подобные утверждения включали не более двух-трех переменных. С этой точки зрения, «теоретическое» положение советских обществоведов 1950-х гг. о том, что «способ производства» определяет уровни рождаемости и смертности, представлено в идеальной для идеологической работы форме. В то же время данное утверждение является научно неточным и требует массы оговорок и дополнений, обязательных с точки зрения науки, но бесполезных и даже вредных с точки зрения идеологии. К тому же классу суждений относится и тождество «модернизация = снижение рождаемости = свобода», никогда не озвученное в столь плакатной форме, но с очевидностью вытекавшее из теории демографического перехода в ее «классической версии».
Следует также отметить, что обе враждовавшие идеологии – советская и западная – преподносили «свой» путь развития как наилучший и единственно верный и, в более или менее жесткой форме, навязывали эту точку зрения развивающимся странам. При таком подходе географические, этнические и культурные особенности страны, которой адресовались рекомендации, отбрасывались как некая малосущественная для политической жизни «лирика».
Подчинение общественных наук идеологии было особенно сильным именно в 1950-е гг., период, когда холодная война реально грозила перерасти в «горячую». Поэтому вряд ли случаен тот факт, что именно тогда получили наибольшее хождение «простые» и «понятные», хотя в действительности односторонние и весьма далекие от истины, модели взаимосвязей между экономическим и демографическим развитием. Демографическое развитие между тем демонстрировало свою динамичность и более сложный характер связей с экономическими и социальными процессами, чем это представляли упрощенные схемы, порожденные альянсом науки и идеологии. Политическая практика, наука и идеология реагировали на это по-разному.
Реакция политиков была достаточно динамичной: и в Индии, и в КНР реальная демографическая политика довольно быстро отклонилась от идеологических схем. Идеология менялась медленнее: власти КНР вплоть до смерти Мао Дзэдуна и падения «банды четырех» предпочитали на словах подчеркивать примат «способа производства», а на деле все жестче контролировали рождаемость. Что же касается науки, то она все больше дистанцировалась от идеологии, чему в немалой степени способствовало снижение международной напряженности. Постепенное высвобождение науки из «объятий» идеологии сопровождалось переходом от универсальных к более дифференцированным объяснительным моделям.
Опыт успешного развития стран Юго-Восточной Азии показал, что западный путь не является единственно возможным вариантом динамичного развития, а конфуцианская этика способна служить основой экономических достижений не в меньшей степени, чем протестантская. Это привело к тому, что теория модернизации, на предпосылках которой базировалась «классическая» версия теории демографического перехода, подверглась существенной ревизии. Преобладающей стала точка зрения, согласно которой модернизация представляет собой процесс, имеющий существенные особенности в различных странах и регионах мира. Речь теперь шла не об одной модернизации, а о многих: «догоняющей», «коммунистической», «консервативной», советской, японской, китайской и т. д. Изменение парадигмы сказалось и на теории демографического перехода: вместо одной «классической» версии» появилось множество ответвлений, акцентирующих внимание на различных аспектах и детерминантах перехода. В конечном счете результатом «азиатской проверки» стала более дифференцированная и богатая оттенками теоретическая картина демографического развития мира.
Глава 6
Латинская Америка: демография поляризованного общества
6.1. Влияние исторического наследия
Многие демографические особенности Латинской Америки берут начало в ее давнем прошлом. Латинская Америка,[263] общая численность населения которой составляла на середину 2006 г. 566 млн человек, включает в себя Южную Америку (378 млн человек), Центральную Америку (149 млн человек) и острова Карибского моря (39 млн человек). Корни слабой заселенности значительной части этого региона мира уходят, судя по всему, еще в доисторические времена. Согласно теории азиатского происхождения индейцев, первые жители Америки перешли в нее примерно 11,5–14 тысяч лет назад из Азии по перешейку, существовавшему на месте современного Берингова пролива. Двигаясь от Аляски на юг, они заселили и Южную Америку.[264] Тем не менее к 1500 г. на долю обеих Америк приходилось, по различным оценкам, всего от 6 до 9 % общей численности человечества.[265]
