Филипп чувствует, как эти мысли овладевают каждым его нервом. Встает и приближается к Гейнцу, смотрит на него, готового упрямо противостоять отцу. Гейнц стоит, опустив плечи и грудь, смотрит на Филиппа, удивленно подняв брови. Филипп отступает, «нельзя начинать выяснение перед человеком с таким лицом. Он надсмехается на всем миром, а надо мной еще более, для него самое святое – семья. Как он видит эту борьбу во имя дома! Он восстал против главы семьи. Может, преуспеет? Может, семья сумеет устоять против этой бури и продолжит свое существование? Может, закрыв повязкой глаза, дом этот останется таким, как всегда? Затихнут осенние бури, пройдет зимнее оцепенение, и сад снова расцветет. Эдит выйдет мечтать к кустам цветущих белых роз. Будет прогуливаться по тропинкам, гордо держа свою прекрасную голову. Жизнь будет идти своим обычным путем…»
Сухой кашель господина Леви возвращает Филиппа к реальности кабинета. Господин Леви продолжает сидеть в кресле без движения, Гейнц стоит и смотрит на Филиппа своим тяжелым высокомерным взглядом. В сердце Филиппа пробуждается жалость к человеку, сидящему в кресле, и он обращается к Гейнцу насмешливым тоном.
– Что это вдруг ты решил передо мной превратить этот кабинет в поле сражения и выступить против своего отца, как тореадор на арене? Чувствуется, что нервы твои немного возбудились в связи с последними событиями. Но настоящий купец остерегается лишних слов. Я предлагаю отложить это выяснение на более позднее время, когда успокоятся и события и нервы, и можно будет спокойно и уравновешенно взвесить дела фабрики.
Господин Леви встал и оперся на край столика.
– Отец, прошу у тебя прощения. Филипп прав, нервы напряжены.
Слова Филиппа сильно зацепили Гейнца, но он понимал, что они справедливы. Он вспомнил слова отца о состоянии его здоровья, и внезапно испугался, ибо стало ясно, что победа достанется ему слишком легко…
– Отец, это была большая глупость начать такой далеко идущий спор. В конце концов, судьбу предприятия решаем не только мы вдвоем. Надо собрать на совет всех компаньонов, деда и дядьев. Если тебя устраивает это предложение, я немедленно разошлю им приглашения.
– Хорошее предложение, – соглашается господин Леви, – когда в последний раз собиралась семья по делам фабрики? Двадцать пять лет назад дед передал мне управление делом. С тех пор не было никакой нужды собраться. Жизнь шла нормальным чередом и удовлетворяла всех нас. Напиши им, Гейнц, действительно пришло время собраться. Это, кстати, даст мне возможность передать в твои руки официально бразды правления фабрикой. Пришли Фриду, Гейнц, я устал.
Гейнц склоняет голову и отец и сын расстаются с холодком.
– Ты стал нас редко посещать, – обращается господин Леви к Филиппу после ухода Гейнца, – и очень жаль. Ты же знаешь, насколько мне приятна беседа с тобой.
– У меня слишком сложные и запутанные дела в последние недели.
Филипп подходит к письменному столу и машинально листает черную книгу.
Господин Леви улыбается.
– Это я для Иоанны достал из ящика молитвенник. Девочка пришла ко мне с требованием взять ей учителя иврита. Твой маленький родственник пробудил в ней желание быть настоящей еврейкой.
– Мне кажется, что и без наставлений Саула она в эти дни начала обращать внимание на то, что она еврейка. Кстати, по делу моего маленького родственника, я приходил к вам раньше. Родители его в большой нужде. Нуждаются в гарантиях богатого человека, чтобы спасти свою лавку кошерного мяса. И я прошу вашей гарантии….
– Ну, конечно, – прерывает слова Филиппа господин Леви нетерпеливым движением руки, – подпишу гарантии. В ближайшие дни приходи, поговорим по душам. Завещание, Филипп… надо внести в него изменения.
– Уважаемый господин, постель готова.
Фрида стоит в кабинете, сложив руки на груди, и сердито смотрит на Филиппа, говоря: «Попрощайся и иди».
– Я позвоню вам в ближайшие дни, – прощается Филипп с господином Леви.
В передней распахиваются стеклянные двери, и садовник входит в дом.
– Добрый вечер, допоздна вы сегодня работали.
– Сами видите, доктор, и еще здесь работы непочатый край. Надо подготовить сад к зиме. Вчерашняя буря наломала дров, нанесла большой ущерб розам госпожи Эдит. Очень она опечалится, узнав про это.
– Ну, – успокаивает его Филипп, – розы придут в себя. Придет весна, и они снова покроются листвой, а потом, с приходом лета, принесут аромат. Разве не так?
– Боюсь, – вздыхает старик, – не расцветут они снова во всей своей красоте.
Кажется Филиппу, что старик, глаза которого блестят, явно на что-то намекает, похлопывает Филипп его дружески по плечу, и уходит, оставив старика в недоумении.
У открытого окна их комнаты стоят Иоанна и Бумба и смотрят, как зажигаются огни в виллах на площади.
– Иоанна, – говорит Бумба, – признайся сейчас, что ты лжешь мне, и ничего такого не было, и ты все это придумала.
– Все, что я тебе рассказала, истинная правда. Все это случилось со мной по дороге домой. И даже двое рабочих, которые пытались помочь графине утром, были в той толпе.
– Не может быть, – упирается Бумба, – так вообще люди не разговаривают.
– Факт!
– Если так, поклянись, но великой клятвой.
– Клянусь!
– Чем?
На миг задумывается Иоанна и тут же выпрямляется:
– Клянусь «вороньей принцессой», что все, рассказанное мною, правда.
Глава девятая
Под куполом неба, между разрывами белых туч, высветилось солнце. Осенний день дарил тепло жителям мегаполиса перед зимними холодами.
Взошел день, словно бы предназначенный для радости!
Отто стоит перед своим киоском и глубоко дышит. Он снял шапку и, широко раскрыв рот, буквально пьет большими глотками чистый воздух.
– Собака моя, Мина, любила такие дни! Поднимала морду к солнцу и постанывала от удовольствия. Как все женщины, обожала всякое баловство. Ушла собака, ушла несчастная душа из этого мира.
Отто разгоняет воробьев, совершающих утреннее купание в дождевой луже.
– Доброе утро, Отто.
По другую сторону переулка открываются ворота странноприимного Дома войска Христова. Длинной шеренгой выходят из них бездомные и нищие, просящие милостыню, которые в дни бури укрывались в этом доме на хлебах Дома. Они просачиваются переулками, огибают киоск и занимают места на скамье под липами.
– Доброе утро, Отто!
Безработные выходит их домов. Число их увеличилось за эти дни. Отто раскладывает перед ними газету «Красное знамя».
– Доброе утро, Отто!
Горбун Куно проходит мимо киоска, толкая тележку мелкого торговца, загруженную доверху цветными свитерами, и похож он на живую одинокую вешалку.
– Свитера! – выкрикивает горбун и исчезает в массе, толпящейся у киоска.
– Покупайте свитера! Хотя сейчас взошло солнце, но мир наш не оранжерея. Господа, тепло преходяще. Каждый первый покупатель выигрывает. Свитера, господа хорошие, первый сорт! Украшение любой физиономии. Даже твоей, господин. Дорогая, купи свитер к твоей лебединой шее. Берегите свою красоту! Кроме красоты, что есть у тебя в этом мире, господин? Свитера! Свитера!
– Уноси ноги отсюда, – бесятся безработные, – убирайся, Куно. Тарахтишь здесь, как несмазанное колесо.
Все их внимание обращено к газете. «Металлурги предъявили требования!» – заголовок большими буквами.
– Вероятнее всего, – говорит Отто, – грянет забастовка. Если не удовлетворят требования металлургов, забастовка обязательно грянет. В этом нет сомнения. И она распространится, я говорю вам, на всю страну. И кто сможет это предотвратить? И она свергнет эту власть глупцов.
– Забастовка металлургов. – Повторяют за Отто безработные. – Кто бы мог подумать? Забастовка в эти дни.
– Забастовка! – Горбун несет эту весьма важную весть в массы. Одно за другим в переулке распахиваются окна. Непричесанные женские головы выглядывают наружу. Беседа медленно перекидывается из окна в окно, захватывая весь переулок. Болтовня все более усиливается. По тротуару переулка прогуливается Пауле. Несмотря на ранний час, он наряжен в пух и прах – круглый блестящий котелок щеголя на голове, дорогая сигара в углу рта, цветной свитер, облегающий шею, и коричневые кожаные перчатки на руках.
– Поглядите на этого Пауле. Счастливчик этот субчик. Золотая рыбка, всегда плывущая поверх волн.
Эльза, вышедшая на улицу и стоящая у мясной лавки господина Гольдшмита, оглаживает Пауле умильным взглядом.
Он останавливается, одной рукой охватывая плечо, другой ударяя силой в оконное стекло еврейской лавки, так, что висящие сосиски в витрине начинают раскачиваться, как колокола, вопящие о помощи.
– Забастовка! – Орет горбун. – Слышали? Забастовка металлургов.
Головы мгновенно исчезают в окнах. Замолкла болтовня. Рев младенцев, которые были оставлены впопыхах, сильно возрастает. Двери перестукиваются. Женщины высыпают на улицу. Сообщение, как внезапный облом грома.
