Как субботняя браха, как таблица умножения, выскочили откуда-то из закоулков памяти слова: «Натан Паверман, Линкольн драйв 5, Пэбоди, Массачусетс». Да это же с детства зазубренный адрес!
«Что бы с нами ни случилось, со мной, с папой, с мамой и бабушкой, — вдруг останешься один, — никогда не забывай адреса тети Фиры в Америке. А ну, повтори еще раз», — учил дедушка Абрам.
Здесь, в холле бостонской гостиницы Sheraton, перед глазами вдруг возник дедушкин дом на Второй Загородной, я услышал скрип перекошенной калитки, увидел папу с дедушкой, вносящих на палке огромную картонную коробку. Я знал — это посылка от тети Фиры из Америки, знал, что в коробке будет сладкое коричневое масло и тюбики с леденцами.
Прошло много лет. Америку я изъездил вдоль и поперек, но заглянуть в Пэбоди так и не собрался. Сначала было неудобно — кто я внукам и правнукам Фиры! Потом и вовсе забыл о призрачных родственниках. И вот теперь его величество случай о них напомнил.
Я согласился поехать к Мирне и по дороге рассказал ей, что в Пэбоди когда-то жила сестра моего деда, эмигрировавшая с мужем в 1905 году.
— Возможно, и сейчас там живут мои дальние родственники.
Мирна живо заинтересовалась.
— Вы знаете их имя и адрес?
— Наизусть помню, дедушка в детстве заставил меня вызубрить их адрес на случай, если взрослых арестуют, а мы с сестрой останемся одни.
Я отчеканил заученную фразу, Мирна подпрыгнула так, что чуть не пробила головой крышу машины.
— Паверманы! Да это самая известная семья в Пэбоди, Натан Паверман — это же легенда, его знал весь Бостон, он четверть века был первой скрипкой в нашем симфоническом оркестре. Все его дети и внуки тоже скрипачи. Старший сын Иоэль уже на пенсии, но еще вполне бодр.
Не успели мы войти в дом, как Мирна бросилась к телефону и тут же радостно сообщила, что Паверманы ждут нас в семь вечера.
С виду дом Иоэля ничем не отличался от других домов в респектабельных пригородах американских городов. Разве что множество столиков, шкафчиков, дорогих безделушек, развешанных всюду скрипок и со вкусом подобранных картин указывали на присутствие здесь старушки Европы. Хозяин дома, высокий человек в вельветовых брюках и вязаной кофте на пуговицах, тоже ничем не отличался от обычного американского пенсионера. Лет ему можно было дать и 50, и 70. Иоэль вяло пожал мою руку, предложил сесть. Наверху кто-то разучивал скрипичные пассажи.
— Нора сейчас спустится, она немного занята с внучкой, и будем пить чай с вареньем. Вы любите чай с вареньем? Хотя что я спрашиваю, в России ведь пьют чай, это у нас в Америке пьют кофе. Давно вы из России?
— Я не из России, я из Израиля.
— О! Вы поехали в Израиль. А кто у вас там?
Я начал было рассказывать, но тут сверху спустилась тщательно причесанная пожилая дама. Мило улыбаясь, она протянула мне руку.
— Так вы приехали в Америку? Сейчас многие приезжает в Америку. Наверное, это правильно, я думаю, что в Америке больше опартюнитис, чем в России.
Я несколько опешил — Нора говорила со мной на… идиш.
— А чем вы занимаетесь?
— Я журналист.
— Вот как? Но тогда вам придется хорошо выучить английский. Ах, извините, — Нора вдруг проворно вскочила, подбежала к лестнице.
— Эся, Эся! Ты хоть слышишь, что играешь? Пожалуйста, все сначала. И внимательней, внимательней, моя дорогая.
Нора то убегала наверх к внучке, то возвращалась. Мы с Иоэлем перебирали имена родных и пытались установить, кто кем кому приходится. При этом Иоэль мгновенно все забывал, и вычисления приходилось начинать сначала. Я решил, что им обоим за 70, и понял, что ничего интересного здесь не услышу. Надо было найти повод, чтобы подняться и уйти.
Мирна почувствовала мое настроение и неожиданно обратилась к Норе:
— Быть может, у вас сохранилось какие-нибудь фотографии?
— Конечно, сохранились. Свекровь держала все это в комоде. Мы и сами тысячу лет их не смотрели.
Открывая один ящик за другим, Нора, наконец, отыскала бумажный сверток, очень похожий на тот, что изредка доставала из комода моя бабушка.
— Это Натан и Фира. Совсем молодые. Когда? А вот — 1903 год. Еще в России. А это уже в Америке.
— А это что? — в глаза бросился маленький, совсем выцветший пакетик.
— О, это — шифс-карты, по которым папа и мама въехали в Америку.
Я осторожно развернул рассыпающуюся в руках газету. Передо мной лежали три документа, один из которых, по всей видимости, и был знаменитой «шифс-картой» — именным пароходным билетом, который и открывал людям дорогу в Америку. Два других документа к Америке отношения не имели.
Ветхая серо-розовая бумажка оказалась российской почтовой открыткой начала века. Машинописный текст местами можно было разобрать. «Мещанину Т…ой губернии Паверману Натану-Ио… На ваш запрос отвечаем, что лица иудейского вероисповедания в консерваторию Его Императ…го Величества не принимаются.
С.-П….рсбург, 1905».
Второй документ лежал в розовом, тисненном золотом конверте. Я осторожно открыл его. Прекрасно сохранившаяся карточка, также тисненная золотом, приглашала на свадьбу. «Авраам Борисович и Глафира Петровна в день бракосочетания своего сына Бориса Авраамовича с девицею Наей Израилевной покорнейше просят Вас пожаловать на венчание и вечерний стол сего 23 марта 1880 года. Венчание имеет быть в Молитвенном доме, что на Могистройской улице, ровно в 6 часов вечера; вечерний стол в ресторане Савой, д. Тараканова».
Как? Разве история с предком-кантонистом не легенда?
24. Галерея зеркал
По завершении трапезы Николай Александрович сказал молитву, потом подошел к Алексею, поднял мальчика на руки, отнес в спальню и уложил на кровать. Алексей просил отца остаться, но Николай Александрович не мог — Александра Федоровна желала пройтись по саду. Она встретила мужа у окна в коридорчике и, не выпуская из рук «Лейки», крепко ухватилась за его локоть. Вместе они осторожно спустились по «черному ходу» — узкой крутой лестнице, которая вела прямо в сад.
В действительности никакого сада не было. Был большой — с полдесятины — двор при толстостенном приземистом особнячке с узкими длинными окнами, в который их поместили сразу же по прибытии в Екатеринбург. От главной улицы двор отгораживал высокий забор и ветвистые тополя, от переулка — каретник, конюшня и кусты акации. На задах, которые уходили вниз и кончались обрывом, тянулись заросли малины. Около ворот стояли две караульные будки, посреди двора — простенькая деревянная беседка, окруженная березками и липами.
Николай Александрович распахнул дверь; свежий воздух ударил в ноздри, яркий дневной свет — в глаза. Николай Александрович и Александра Федоровна зажмурились, с наслаждением вдохнули теплый июльский воздух и медленно направились к беседке, не забывая поглядывать по сторонам. Долгие месяцы мытарств и заточения научили: если начинается какая-либо перестановка постов или замена караульных, жди перемен. После того, как десять дней назад сменился комендант и появились новые стрелки — не то латыши, не то австро-венгерцы, — они уже не сомневались: что-то происходит.
Во дворе, однако, все выглядело по-старому. То же безоблачное небо, те же башенки соседнего особняка, та же прогонистая колокольня Воскресенской церкви. И все-таки Николай Александрович не мог отделаться от ощущения: чего-то не хватает. Только подойдя к беседке, он вдруг понял, чего именно, — во дворе не было солдат!
Это стало ритуалом. Выходя на послеобеденную прогулку, Николай Александрович непременно встречал солдат, свободных от караула. Он кивал им, бросал несколько слов. Они отвечали сухо, официально, как и полагалось охране отвечать узнику. Происходило это мимолетом, длилось не более минуты, но была в том своя игра. В глазах солдат бывший император видел большой к себе интерес и вскоре обнаружил, что и сам, своим взглядом, своими жестами, даже движениями своего тела может добавлять этим людям сначала любопытства, потом сочувствия, потом… Игру эту Николай Александрович вел не ради удовольствия. Если все-таки случится, если, наконец, придет освобождение, — спрашивал он себя, — кто из них станет стрелять? Этот? Пожалуй, нет. А вот тот?
Удивительно, но более всего поддался комендант. Говорить с ним Николаю Александровичу разрешалось в любое время. И он говорил. Сначала по делу, потом о войне и хлебе, о женах и детях. Комендант оказался человеком простым и к горю отзывчивым. Во всяком случае, когда Николай Александрович выносил на прогулку своего немощного сына, комендант смотрел на него не как на тирана и кровопийцу, а как на несчастного отца.
Нет, говорил внутренний голос, комендант стрелять не станет.
Четвертого июля старый комендант неожиданно исчез. Вместо него появился новый — энергичный смуглый крепыш, который, казалось, интересовался всем чем угодно, только не своими узниками. Сменилось и большинство охранников.
