Трамвай из Фрогнер-парка несется мимо с таким шумом, будто везет металлолом, что, впрочем, не очень далеко от истины. Надо мной на гранитном козырьке буйствуют сладострастный сатир и нимфа. Этот сюжет напоминает мне нас с Дианой.
События вчерашнего дня похожи на фильм, который запомнился как-то не очень ясно. Словно в тумане. Я пытаюсь вспомнить безумное бегство: сначала Хитроу, потом полет на самолете, нескончаемая гонка на Болле от Гардемуена до бабушкиной дачи у фьорда. Но изображение получается нечетким.
Мы приехали на дачу под вечер. Море было спокойным. В моей комнатке в мансарде, среди книжек о братьях-сыщиках Харди, журналов и потрепанных номеров «Ридерз дайджест», в запахе нагретой солнцем пыли мы занимались любовью по-летнему жарко и энергично. Позже она нашла свои шелковые ленты и захотела, чтобы я привязал ее и повторил еще и еще раз. Пожестче. Так продолжалось некоторое время. Потом я развязал Диану и оставил шелковые ленты на стойках кровати.
Посреди ночи я проснулся оттого, что она плакала. Я спросил, что случилось. Но она сказала, что все в порядке. В теплой ночной темноте я лежал и слушал, как она дышит.
Пожилая женщина с трудом передвигается по тротуару. Внимательно посмотрев на меня, она останавливается и опускает сумку на землю.
— И что? — бросает она мне прямо в лицо. Громко и вызывающе. Как будто ей принадлежит этот дом. И тротуар. И весь центр Осло. И как будто она изобрела слуховой аппарат.
— Я ищу Грету Лид-Вэйен! — кричу я. Столь же громко. Подобным образом неразумные люди общаются со стариками и умственно отсталыми.
— Госпожу Вэйен? — спрашивает она. Как будто Грета когда-нибудь была чьей-то женой. Голос добреет. — Ее нет дома. Ее увезли.
— Кто ее увез?
Вопрос звучит слишком поспешно, чересчур возмущенно. Она с испугом смотрит на меня:
— А вы, собственно, кто?
— Друг!
— «Скорая помощь», — отвечает она.
Грета сидит на постели. Перед ней раскрытые страницы газеты «Афтенпостен».
— Малыш Бьорн!
Голос слабый. На лице обвисла кожа, словно ее слишком много. Руки дрожат, и газета шелестит, напоминает о сухих листьях под ветром ранним утром в ноябре.
— Я пытался позвонить тебе из Лондона. Много раз, — говорю я.
— Меня не было дома.
— Я не знал, что тебя положили в больницу.
— На несколько дней. Я живучая. Не хотела тебя беспокоить.
— Вот еще!
— Я знаю, знаю. Но не хотела тебе мешать.
— Как ты себя чувствуешь?
— Это не так важно. Как дела? В Лондоне?
— Жуткая неразбериха.
— Что ты выяснил?
— Что сейчас я знаю меньше, чем когда уезжал.
Она тихо смеется:
— Вот так всегда в науке.
Я сажусь на край кровати и беру ее за руку:
— Ты мне должна кое-что рассказать.
— Спрашивай, мальчик мой.
— Кто такой Майкл Мак-Маллин?
— Майкл Мак-Маллин… — тихо повторяет она.
— И Чарльз де Витт?
Веки ее медленно закрываются. Перед ее мысленным взором проплывают картины прошлого.
— Майкл… — Она делает паузу. — Это близкий добрый друг! Он был моим начальником, когда я, как приглашенный профессор, читала лекции в Оксфорде. Да. — В ее голосе появляются лукавые нотки. — Больше чем начальник. Гораздо больше. Умный, добрый человек. Если бы жизнь сложилась иначе, то, возможно, мы… — Она открывает глаза и с улыбкой прогоняет неуместную мысль. — Мы долго после этого поддерживали отношения.
— А де Витт?
— Чарльз де Витт. Друг и коллега твоего отца. Он написал книгу вместе с ним и Ллилевортом. Добрый милый англичанин, большой оригинал, был женат на бой-бабе. Он умер. В Судане. От гангрены.
— И все это ты знала? — спрашиваю я.
— Конечно. Это же мои друзья.
— Но ты мне ничего о них не рассказала.
Она с удивлением смотрит на меня:
— Как это? А ты меня спрашивал? И почему это важно?
Я слегка сжимаю ее руку:
— У меня есть еще один вопрос. — Я медлю, потому что догадываюсь, как он будет воспринят. — Его могли убить?
Грета реагирует совершенно естественно: она удивляется.
— Кто кого мог убить?
— Кто-нибудь мог убить де Витта?
— Да что такое ты говоришь? — Она испытующе смотрит на меня. — Кто мог пойти на такое ужасное преступление?
— Мак-Маллин?
— Майкл?
— Потому, что де Витт знал слишком много? Или потому, что он догадался о чем-то, о чем не следовало?
Она коротко смеется:
— Нет уж! Это слишком.
— А кто-то другой? Кто-нибудь из СИС? Ллилеворт? Не знаю. Кто-то…
Она тихо смеется:
— Ты начитался глупых книг, Малыш Бьорн.
— Что-то случилось. В семьдесят третьем году. В Оксфорде.
Она замирает. Ей явно не хочется ворошить прошлое.
— Грета, что там произошло? Что именно они обнаружили? Что-то имеющее отношение к ларцу? Что это было?
Она делает глубокий вздох:
— Если бы я хоть что-нибудь знала… Их во что-то втянули, Малыш Бьорн. Но я не уверена, что они сами это понимали.
— Кто «они»?
— Твой отец. Де Витт. И Ллилеворт.
— Двое из них умерли.
— Меня тоже могли вовлечь.
— Но?
Она отворачивается к окну. И, не глядя на меня, произносит:
— Беременность.
Тишина обжигает.
— Незапланированная, — добавляет она. — Так бывает.
— Я… — Мне никак не подобрать подходящих слов.
— Это было так давно.
— А что потом?
— Я уехала на последних месяцах беременности. Родила ребенка. В Бирмингеме. Никому ничего не известно об этом, Малыш Бьорн. Никому.
Я молчу.
— Я не могла оставить его себе, — продолжает она.
— Понимаю.
— Понимаешь? Не думаю. Но все было именно так.
— Ты когда-нибудь общалась с…
— Никогда!
— Но как же…
Она поднимает руку. Лицо обращено в другую сторону.
— Я не желаю об этом говорить!
— Это не столь важно. Я хочу сказать… Для меня… И сейчас.
— Ларец еще у тебя?
— В надежном месте.
— Надежном… — бормочет она, проверяя слово на вкус.
— Грета, что в этом ларце?
— Понятия не имею.
Мне кажется, что она сожалеет об этом.
— Но что-то ты ведь знаешь? — спрашиваю я. — Это Евангелие Q? Или что-то совсем другое?
Она садится на постели почти прямо. Кажется, будто она хочет стряхнуть с себя болезнь, слабость, немощность. От напряжения она тяжело дышит. В глазах, устремленных на меня, невероятное упорство.
— Тебе известно, что некоторые ученые думают, будто старейшие французские и британские аристократические роды происходят от дохристианских племен, которые были изгнаны с Ближнего Востока? — спрашивает она.
— Знать не знал…
— А что некоторые королевские семьи — происходят напрямую от наших библейских предков?
— Возможно, я слышал о таких гипотезах, — размышляю я. Меня сейчас больше интересует вопрос, насколько сильные лекарства дают ей врачи.
— Но откуда мне это знать… — обращается она сама к себе, как будто мое недоверие заразило ее. — Должно же быть право домысливать, не так ли? Использовать дедукцию? Рассуждать?
За закрытой дверью я слышу, как маленький ребенок радостно кричит: «Дедушка!»
— Есть некая… группа, — начинает она.
В коридоре кто-то смеется. Я представляю себе, как дедушка поднимает в воздух внука.
— Я о ней мало знаю, — объясняет Грета. Она попеременно разговаривает то со мной, то сама с собой. Как будто пытается убедить себя, а не меня. — Но она существует.
— Группа? — помогаю я ей.
— Ее члены происходят из древних французских аристократических родов. Некое объединение.
— Но чем она занимается?
— Можно назвать ее масонской ложей, если хочешь. Закрытой сектой. Тайной. Мало кто слышал о ней.
— Но в таком случае, откуда ты это знаешь? — Я начинаю смеяться. — Я хочу сказать, как ты можешь о ней рассказывать, если ее существование — большой секрет?
Она бросает на меня быстрый взгляд, сердитый, горячий. Словно я мог бы и сам догадаться, а не спрашивать. Но взгляд тут же добреет. Она объясняет:
— Может быть, я знакома с кем-то… — Она тут же обрывает себя. — К тому же даже посвященным неизвестны другие члены ордена. Каждый член ордена знает в лучшем случае двух-трех других. Каждому известен только его начальник. Структура ордена — очень сложна и хранится в секрете.
— Куда ты клонишь?
— Может быть, эти люди и охотятся за ларцом, Малыш Бьорн.
— Тайный орден?
В вопросе звучит оттенок недоверия. Или высокомерия, если быть более точным. И она на него не отвечает. Я спрашиваю:
— Ну уж они-то, во всяком случае, представляют, что внутри ларца?
Грета смотрит прямо перед собой:
— Они всегда что-то искали. Всегда. И я думаю, что искали ларец. И теперь все становится на свои места. Все части головоломки. — Ее глаза обращены в мою сторону. Но они бегают. Я не уверен, что она меня видит.
