— Да, это я слишком хорошо могу понять, — задумчиво подтвердил старик. — Но ведь и у вас есть отец, мать, может быть, братья и сестры.
— Никого у меня нет, — перебила его девушка, — я одна на свете, лишняя и никому не нужная. Ничья жизнь не разобьется, ничье счастье безвозвратно не разрушится, если умру я. Я чужая всем. Кроме этой крошки и ее отца меня никто не любит, я никому не нужна. Ну а если и их не станет, ни его, ни ее, тогда и мне жить незачем! — с силой вырвалось у нее. — Профессор, ради Христа, ради ваших собственных детей, спасите, спасите этого ребенка!
И, не зная, как просить, каким еще образом умолить этого человека, она, не отдавая себе отчета в том, что делает, опустилась перед ним на колени и припала губами к его худой старческой руке.
Профессор был растроган до глубины души. Что-то теплое и влажное, подступив к глазам, сдавило ему горло. Безмолвно взяв обеими руками голову Гали, он пристально смотрел в это еще совсем детское худенькое личико, в эти ввалившиеся от бессонных ночей, тоски и тревоги потухшие затуманенные глаза. И на мгновение ожили перед ним былые светлые юношеские мечты, вера в правду, в добро, в бескорыстную любовь, в жажду жертвы и подвига. Все, придавленное годами, жизненной борьбой, обманами, разочарованиями, неблагодарностью и черствостью людской, — все воскресло, засияло в тайнике этой усталой души; казалось, далекие радужные грезы на миг воплотились в образе этого великодушного и самоотверженного юного существа. И старик понял ту великую сладость жертвы, которая, каков бы ни был ее результат, одна будет утешением для этого полуребенка.
— Во всяком случае, я прежде должен осмотреть вас и выслушать ваше сердце, — проговорил наконец профессор.
— О, оно здорово, совершенно здорово! — быстро поднялась с колен девушка.
— Далеко не так прочно, как вы думаете, — выстукав ее, вымолвил он. — Я не ошибся: малокровие, и сильное. Правда, органических недочетов никаких, хотя нервная система…
Но Галя с умоляющим взором перебила его:
— Профессор, я поправлюсь, вот увидите! Скоро поправлюсь, сейчас же, как только станет лучше ей, этой несчастной крошке. У меня столько сил! Я всегда все могу. Ради Бога! Ведь вы же согласились уже, не словом, но там, в душе. Я почувствовала… Ради Бога! — боясь отказа, молила девушка.
— Хорошо, я согласен, — произнес наконец старик.
— Ну, так скорее же, скорее! И потом, профессор, еще просьба, очень важная, — вдруг спохватилась Галя: — Вы не скажете отцу ребенка, что именно будет и что я принимаю участие. Не говорите! Ради Бога, а то он может не согласиться!.. Просто скажите, что есть еще одно последнее средство и вы хотите его применить, но не говорите, не говорите, какое именно. Лишь бы спасти ребенка, а как — не все ли равно? Пожалуйста! Пожалуйста! Ведь время так дорого…
Профессор, видимо, снова колебался, но такое глубокое страдание было в лице девушки, так отчетливо звучала еще в ушах старика ее фраза: «тогда и мне жить незачем», что нерешительность его была наконец сломлена.
— Хорошо, — еще раз произнес он и направился к комнате больной.
Таларов встретил его безмолвным взглядом.
— Неужели все безвозвратно кончено? — не дождавшись ответа на свой молчаливый вопрос, обратился Михаил Николаевич к вошедшему.
— Отчаиваться рано, — мягко ответил старик, — я еще не теряю надежду. У нас в запасе имеется еще одно, не скрою, крайнее средство. Но если сердце выдержит, ребенок спасен. Вы ведь доверяете мне, правда? — неожиданно обратился он к Таларову.
— Безусловно, профессор, — не колеблясь, ответил тот.
— Верите, что, что бы я ни предпринял, руководить мною будет убеждение, что я иду по единственному пути, на котором мерцает еще хоть искра надежды?… Если же она потухнет… — на то воля Провидения. Так доверяете ли мне слепо, даете ли право действовать по своему усмотрению, не требуя пока никаких пояснений и толкований? — настаивал старик.
— Конечно, без сомнения, даю, — вторично подтвердил Таларов.
— Ну, вот и спасибо. Теперь немедленно пошлите за каким-нибудь врачом и за всеми средствами, что я напишу: дорого каждое мгновение.
Не прошло и двух часов, как прибыл Покровский, привезший все перечисленное профессором в записке.
— Попрошу всех выйти на некоторое время из комнаты, — обратился старик к присутствующим. — Впрочем, барышню я ненадолго задержу, она может оказаться нам полезной, — как бы вскользь оговорился этот добряк.
Несколько минут неизбежных спешных приготовлений… Галя лежит на кушетке, придвинутой к кроватке больной. Ребенок по-прежнему неподвижен; грудку едва заметно приподнимает слабое дыхание. Покровский берет Асю за руку и, с трудом нащупав почти замерший пульс, задерживает ее в своей.
В руках профессора блеснула сталь тонкого острого ланцета, и вдруг из вскрытой артерии Гали быстро заструилась по вставленной в нее трубочке алая, горячая кровь, вливаясь через противоположный конец в открытую артерию ребенка.
Одно мгновение — и лицо малышки страшно исказилось: неестественно расширились глаза, рот открылся, и девочка, точно рыба, лишенная воды, задыхаясь и синея, заметалась по подушке. Все шире и шире раскрывался рот, тщетно ловя струю воздуха; судорожно сжимались маленькие ручки; синие тени резче обозначались на подергивающемся личике. Еще секунда — и ребенок задохнется окончательно.
Вдруг глубокий вздох вырвался из измученной груди девочки, затем плавно и спокойно опустилась она, чтобы подняться вновь равномерным свободным дыханием. Синие тени исчезли, с каждой последующей секундой менее мертвенным, менее восковым и прозрачным становилось это бледное личико.
Горячая струя живой новой крови, пробравшись к сердцу и чуть было навек не остановив его, затем, живительная и благотворная, потекла по всем жилам, поднимая гаснущие силы, пробуждая к жизни все истощенное маленькое существо.
— Спасена! — после напряженного общего молчания бодро и весело прозвучал голос профессора. — А теперь займемся нашей новой больной, — и он принялся торопливо накладывать повязку на руку Гали, устремив внимательный взгляд на ее лицо.
По мере того как заметно оживал ребенок, лицо девушки становилось все бледнее и прозрачнее. Голова у нее кружилась; общая слабость сковывала тело; открытые глаза застилала темная пелена. — «Спасена!» — откуда-то издалека долетело и радостно отдалось в душе громкое, счастливое восклицание старика; затем она уж больше ничего не слышала и лишилась чувств.
Между тем в соседней комнате, чутко прислушиваясь к малейшему долетавшему шороху и боясь собственным движением заглушить его, напряженно ж дал Таларов. Когда раздалось веселое восклицание профессора, когда Михаил Николаевич не столько услышал, сколько сердцем угадал это великое: «Спасена!» — не рассуждая больше, движимый лишь неодолимым желанием скорее воочию убедиться, самому увидеть свое счастье, он быстро вошел в комнату дочери и приблизился к ее кроватке.
Да, слух не обманул его: синие глазки ребенка, широко открытые, глядели ему навстречу. Огромная светлая радость охватила душу измученного отца, и в эту первую блаженную минуту взгляд его бессознательно искал ту, которая столько выстрадала вместе с ним, которая с ним же должна была разделить это первое светлое мгновение.
Но что это?! При входе в комнату внимание Михаила Николаевича было всецело приковано к ребенку, и он не заметил лежащей на кушетке Гали, заслоненной от него фигурами доктора и профессора, хлопотавших над ней.
— Ради Бога, что с ней? — снова охваченный острой тревогой, теперь уже за другое близкое существо, воскликнул Таларов.
— Ничего опасного, глубокий обморок, но она уже приходит в себя и, Бог даст, все будет хорошо. Вы ведь и не знаете: эта маленькая девушка сейчас в буквальном значении этого слова ценой собственной крови спасла вашего ребенка, — пояснил профессор ошеломленному Таларову.
Глава XI
Выздоровление. — Заря новой жизни
Тем временем жизнь Марьи Петровны и ее детей, независимо от тревог и страхов, переживаемых Таларовым и Галей у постели больного ребенка, шла своей обычной чередой. Правда, не было шумных и многолюдных приемов, да они и вообще крайне редко устраивались в Василькове, молодежь же продолжала наезжать запросто. Теперь завсегдатаями сделались Ланской и Власов, пропускавшие редкий день, чтобы не завернуть к Таларовым.
И Надя, и Леля были в самом радужном настроении. Впрочем, болезнь Аси, тревоги Михаила Николаевича и Гали, безусловно, трогали и горячо волновали Надю: она всей душой желала выздоровления бедной крошке, жалела дядю и подругу, по нескольку раз в день наведывалась туда и потом подолгу подробно и сокрушенно беседовала на тяжелую тему с Борисом Владимировичем и Власовым. Но беззаботный веселый характер и прелесть личного молодого чувства, зародившегося между ней и Николаем Андреевичем, брали верх над соболезнованием и грустью о чужом горе.
