Счастливое светлое чувство охватило Таларова в ту памятную ночь, когда маленькая Ася была возвращена к жизни. Теперь к прежней привязанности и любви к Гале, которыми всегда было полно его сердце, присоединилось глубокое умиление перед совершенным ею поступком.
Мало того что она, не задумываясь, принесла свою жертву, но с какой деликатностью сумела удержать его в неведении своего замысла, с какой заботливостью устранила от него тяжелую нравственную борьбу между желанием спасти родного ребенка и внутренним голосом, запрещающим принять эту опасную жертву от дорогой девушки; какой бережной рукой отвела душевные муки, равно сильные и неизбежные, прими или откажись он от самоотверженного предложения. Все отвратила от него эта чудная девушка, предоставив ему считаться лишь с благоприятным исходом совершившегося факта.
Таларов сознавал свой неоплатный долг перед Галей, чувствовал, что никогда не в силах будет по заслугам, как хотел бы, отблагодарить ее. Счастье этой девушки теперь стало для него целью жизни. Он всесторонне обдумывал этот сложный вопрос и не знал, как подойти к нему, с какой стороны начать действовать, чтобы вырвать Галю из ее настоящего незавидного положения и поставить в новые, лучшие условия.
Искренне, всей душой он радовался блаженному настроению, охватившему девушку. Таларов ласково смотрел на ее сияющие глаза, на улыбку, не сходившую с порозовевшего лица, прислушивался к находчивым шуткам и веселой болтовне ее с Ланским, Власовым и Надей, к взрывам молодого смеха, вызванного часто не остротой самого слова, не комичностью создавшегося положения, а избытком накопившегося юного веселья.
Он радовался за Галю, и вместе с тем одинокая грусть заползала в его сердце. Чем веселее становилась Галя, чем беззаботнее резвилась с молодежью, тем, казалось ему, дальше она уходила от него. Между тем он так привык к ней за долгое время Асиной болезни, за время тревог, надежд, отчаяния и неожиданного счастья, вместе пережитых ими, что близость Гали, ее присутствие стали для него необходимостью. Там, у постели ребенка, у них создался общий мирок, в котором они жили вместе; правда, грустным и печальным он был. Но вот сверкнул в нем яркий луч, озарил громадной радостью, засиял, заискрился теперь этот милый счастливый мирок, засверкал и рассыпался: Таларов остался в одиночестве на светлых его обломках, а Галя, принеся на алтаре этого мирка свою жертву, вышла из его стен и слилась с большим общим миром. И искренняя благородная радость за девушку, и эгоистическая личная печаль одиночества бок о бок уживаются в сердце этого человека.
Тем временем Галины каникулы кончились и начались будни. Девушка сама вернулась к исполнению своих обязанностей, невзирая на настойчивые просьбы Михаила Николаевича, Ланского и даже Нади, уговаривавших ее отдохнуть еще и набраться побольше сил. Галя осталась непреклонна: не дожидаясь намека со стороны Марьи Петровны, она принялась за хозяйство, и была права.
Хотя Таларова ни одним словом не заикнулась по этому поводу, но в душе и в беседе с Лелей она уже давно возмущалась «ничегонеделанием» Гали. Конечно, не столько беспокоили ее, как хозяйку, те или иные упущения, могущие произойти в отсутствие надежного глаза, сколько не нравилось постоянное участие Гали в играх и прогулках, самое присутствие ее среди молодежи. Ее, свободную, не было ни основания, ни возможности устранить от их общества, тогда как, исполняя свои обязанности, девушка бывала настолько занята, что естественным путем оказывалась прикованной к другому месту.
— Все еще «отдыхает» и «поправляется», — несколько раз, язвительно подчеркивая эти два слова, говорила Таларова старшей дочери. — Здорова, как никогда! Бегает, passez-moi le mot [86], как почтовая лошадь, аппетит завиднейший, но «оправиться», видите ли, все еще не может! Еще бы — девчонка чувствует за собой надежные плечи! Мишель и прежде как разъяренная тигрица кидался на защиту этой мнимо угнетенной, а теперь и не заикнись, как слышу: «неблагодарность», «высокая жертва», «спасительница»! — уже раздражаясь, передразнивала Таларова шурина.
— Cela ne lui a pas coûté cher [87], зато теперь она героиня, — вторила Леля. — Руку немножко поцарапали, ни боли, ни страданий, недельку полежала, все на цыпочках ходили, дышать в третьей комнате не смели, пичкали ее самыми дорогими винами… Встала веселехонька, живехонька — и всеобщее поклонение! Вот уж действительно, если везет, так везет! И ведь не разубедишь никого, что никакой тут жертвы, собственно, нет, — видимо, уже тщетно постаравшись в этом направлении, негодовала Леля.
Галя почувствовала скрытое неудовольствие Таларовой, и прежде чем та успела каким-либо намеком дать ей это понять, самолюбивая девушка принялась за свои обычные занятия.
Между тем в Василькове затевался вечер. Ввиду того, что одиннадцатое и двадцать второе июля, именины самой Марьи Петровны и Лели, из-за болезни Аси прошли тихо, решено было отпраздновать вместо них седьмое августа, день рождения Лели.
Сама она в последнее время, что называется, ног под собой не чувствовала от радости и с особенным оживлением и тщательностью готовилась к предстоящему вечеру.
Дело в том, что незадолго до этого молодой Ланской в разговоре с ней как-то проговорился, что это лето останется ему памятным навсегда и будет иметь решающее значение для всей его жизни, что не сегодня-завтра совершится нечто, к чему он стремится и вместе с тем перед чем робеет.
С той минуты сладко забилось сердце девушки; точно крылья выросли за ее спиной; вместе с Ланским она ждала наступления знаменательного момента, рвалась к нему, но не робела, как Борис Владимирович, а всеми силами была готова поторопить его приближение.
Под величайшим секретом Леля сообщила матери о словах Ланского и о сопряженных с ними своих собственных радужных надеждах. Обе были уверены, что молодой человек приурочит свое объяснение ко дню рождения Лели.
Для виновницы будущего торжества было заказано шикарное бальное платье. Никогда еще, кажется, ни мать, ни дочь столь продолжительно не совещались с портнихой, никогда не были так часты их визиты к ней. Делали свеженький туалет и для Нади, но далеко не столь дорогой и эффектный.
О Гале и на сей раз позаботился Михаил Николаевич, невзирая на протесты и доказательства девушки, что ее розовое платье прекрасно может быть надето вторично. На самом деле Галя немного кривила душой и говорила это лишь с целью удержать Таларова от ненужной, по ее мнению, траты денег. А на розовое платье, с которым было связано такое тяжелое воспоминание — внезапно разразившаяся болезнь Аси, — она и смотреть не могла. Кажется, никакие силы в мире не заставили бы девушку надеть его снова: насколько она верила в приносимое ее красненьким платьем счастье, настолько же суеверно ждала новой беды от розового. Галя решила ничего не говорить заранее и нарядиться в свое белое пикейное. Но Михаил Николаевич, отлучившийся по срочным делам в губернский город, вернувшись оттуда, вручил Гале отрез светло-желтого дивного цвета крепдешина [88] и продолговатый футляр.
На белом бархате лежали три нитки крупных незабудок с бирюзовыми лепестками. В середине они были перехвачены колечком, с которого свешивался довольно большой овальный медальон, покрытый целой сеткой таких же бирюзовых цветочков; сквозь нее просвечивало матовое золото крышки. Внутри был помещен миниатюрный портрет Аси, выгравированы число и месяц ее возвращения к жизни. Пара таких же сережек-незабудок дополняла подарок. Галя пришла в восторг как от вида, так и от скрытого смысла вещицы, ее первого в жизни золотого украшения.
Наконец наступило седьмое августа.
Возни и хлопот у Гали было множество; целый день она бегала из одного места в другое, наводя порядок и отдавая различные распоряжения. Правда, ужин был заказан клубному повару, который в сопровождении двух лакеев должен был явиться в Васильково в положенное время. Таким образом, эта забота с Гали была снята, но оставался еще чай, десерт, всякие лимонады, оршады [89], убранство комнат, заготовка цветов для стола и танцующих и масса тому подобных мелочей.
Едва справившись со всей подготовительной к вечеру работой, девушка отправилась причесывать саму Таларову, затем Надю и Лелю. Прическа последней, как вообще все ее сборы в этот день, потребовала массу времени, и угодить ей оказалось труднее, чем когда-либо. Наконец голова ее приведена в желанный вид, и Галя помогает ей одеться.
Леля довольным взглядом окидывает свое отражение в зеркале. Она действительно очень эффектна в ярко-розовом шелке, поверх которого накинута блестящая золотая сетка. Два-три букета живых роз в различных местах подхватывают тюник [90]; такие же цветы и в волосах девушки.
