На обратном пути, когда шел берегом реки, раза два спугнул в кустарнике, среди зарослей, сыплющих свой неумолчный шелест, парочки. И у них были гнезда в упруго-жесткой траве, лежбища. А потом нагнал пару не очень молодых — скорее, на излете молодости: еще крепкого, но уже обрюзгшего мужика в джинсах, и ее, завернувшуюся в летний плащик-балахон, с блаженно-бессмысленной улыбкой на помятом лице, с мотающейся в руке и теряемой сумкой.
И я вспомнил, как в прошлом августе, когда приезжал в очередной раз в командировку на судостроительный завод, невольно помешал Севе встретиться со Светланой, его бывшей женой. Которую, добавлю, я никогда не видел... Грохнула дверь, раздались его шаги; вошел в белой рубашке, наглухо застегнутой на верхнюю пуговицу, без галстука, — непривычно контрастировала она с его вечным темным пиджаком.
— У тебя сегодня вечером что-то особенное, — сказал я утвердительным тоном проницательного человека. Знал, что период сада продолжается. — Зовет, значит, к себе в кущи «Дриада»...
Он легко отмел мои предположения — не говоря ни слова. Был действительно необычен, точно его подхватил и нее ветер... Неожиданно открылось, что звонила Светлана. Откуда-то узнала номер его телефона на заводе «Вулкан». Чего она хочет? Собственно, ничего особенного. Оповещала: Алинка, дочь, закончила институт и вышла замуж, жить уехала к мужу; она, Светлана, живет теперь одна и ей грустно, впору плакать. И он почувствовал — Сева поднял на меня растерянные глаза — какой-то призыв, что ли... Что-то такое было в самом звонке, в интонации...
— И ты решил?.. — спросил я, сознательно не договаривая. Думал: куда они денут все эти годы?
— Я позвонил ей, — сказал Сева. — Мы еще поговорили... Она как будто не прочь встретиться! Но на языке у нее — одна Алинка!.. — Алинка, когда случалось ее увидеть, с ним никогда не здоровалась — Сева говорил мне это мрачно, разговор происходил прежде, до звонков.
И вот тут он повел себя непостижимо. Была обронена фраза — он раздумывал вслух:
— Куда же ее привести?
Получалось, что привести некуда. К ней почему-то было нельзя, хоть жила она, как говорила, одна в квартире. Может быть, моя догадка, там полно было все Алинкой, ее особенной жизнью, любовью к ней, и она, Светлана, не хотела... Как бы то ни было, он, Сева, считал, что должен вполне обеспечить... все устроить... Наборматывалось именно это. Я жил у него в лучшей комнате, в которой он и был прописан; сам же он в это время ютился в худшей, оставленной прежними жильцами, куда женщину привести, разумеется, невозможно. Вина моя в том, что не догадался тогда же освободить, исчезнуть из квартиры, улетучиться! В конце концов Сева, так ничего и не решив, другого ничего не придумав, заторопился и убежал. Как они встретились, что там у них происходило, какие льды, нагромождения льдов таяли, освобождая море, — я не знаю. Моя жизнь в то время была полна августом, ленинградским летом. Он лишь сказал мне — в своей манере говорить как бы нехотя, — что ничего у них со Светланой не получилось.
Иногда я испытываю к этому темноликому человеку что-то вроде нежности и готов сказать ему: «Я виноват, конечно! Но и ты!.. Виноваты мы оба». И — не говорю ничего. Он опять словно бы идет в одиночку по тундре, обмораживаясь, преодолевая ветер. И снова с ним, должно быть, то странное чувство заброшенности, потерянности во времени, о котором он рассказывал. Ведь когда в тундре один, то кажется: ты один навсегда, ты уже и не на земле, а где-то!.. Оторванность ото всего земного леденит душу, подступает белый страх, он всюду, ты видишь его лицо.
Тогда, в январе, в период «Красного выборжца», вечерами с крыши дома во дворе с лавиноподобным шумом сходил скапливавшийся мокрый снег. Каждый раз я вздрагивал — звук в этом дворе, всегда очень гулком, был слишком громок, катастрофичен. Думал: крыши говорят всей сутью верхней...
В комнате прислуги тень от матового цветка-абажура ложилась высоко поверх обоев цвета морской волны — на беленом. Как бы темноватое облако с мягкими очертаниями постоянно стояло над головой.
Сохранилась январская запись, сумбурная:
«Квартира Тацитова. Страхи, звонки, стуки, я невольно поддаюсь тихой панике; но в конце концов выдерживаю характер...»
Главное помнить: беззащитность Тацитова перед темным, перед стихией неизвестности, что рвалась в его двери.
Это был обычный наш вечер с его эмалированной жуткой кружкой на огне, от которой исходил запах крутой заварки — чая азербайджанского № 30... Черная шапка на ней поднималась, вспухала вулканически, и, сдернутая с огня, медленно проседала. Я сыпал себе в заварной чайник так же щедро, сомнамбулически, завороженно. Мы никого не ждали. Налаживался понемногу обычный наш разговор о том о сем. «Бытовое и есть историческое, — говорил в кру́жку Сева. — Это еще Толстой заметил...» Я сочувственно встречал это заявление. На меня произвели впечатление виденные где-то в магазинчике на Невском литографии, развешанные там по стенам; в одной, названной «Белой ночью», фантазия автора погружала все поколения питерских жителей в реки, каналы, и вода призрачно несла их куда-то. И я горячо говорил Севе, самому себе, Большому Питеру: «А мазурики! а губастые! а вся дрянь и мелочь человеческая! где они? Где все мелкие тщеславия, жалкие самолюбия? И наши с тобой — где?.. В истории, которая стала для нас поистине «Белой ночью», во всемирных Мойках, Фонтанках, Невках, каналах... Они переполнили собой историю!»
Такой разговор мог продолжаться долго. Но где-то в четверть двенадцатого зазвонили. Мы с Тацитовым переглянулись: кто бы это мог быть? На ночь глядя? Он явно не хотел открывать — не трогался с места. Я ждал, что будет дальше.
— Может, открыть? — голос мой прозвучал хрипло.
Звонили упорно — визгливый звук так и сверлил, разрывал воздух пустого огромного коридора. И что-то обреченное появилось вдруг в облике Севы: он повесил голову, сутулил спину, курил. Руки у него начали приметно дрожать.
— Я не хочу открывать, — совсем тихо проговорил наконец он, — потому что это могут быть силы нежелательные... — Он так и сказал: силы — не люди. И продолжал все так же задавленно: — Может быть, это — тот парень, зять хабаровских, пришел с кем-нибудь за буфетом. На который не имеет никаких прав... А может, милиция.
— Милиция? — как-то не очень и удивился я. — Ты что, у нее под присмотром?
Он не ответил, потому что все стихло. Там, в отдалении, точно в другой жизни, затопали вниз по лестнице. Мы продолжали сидеть без движения.
— Уходят, кажется. — Он промолчал.
— А что если это — кто-то из твоих знакомых? — Я перебирал все возможные варианты. — Василисков приехал из Москвы, а?..
— Знакомым я всем сказал: три звонка коротких! — возразил Сева. — А Василисков... он бы что-нибудь придумал наверняка. Да просто — оповестил бы заранее.
— Отчего же ты боишься милиции? — зачем-то стал допытываться я; что-то меня беспокоило. — Не участковый ли приходил?
Сева отметал мои предположения:
— Участковый в двенадцатом часу ночи не пойдет: он уже в девять ушел домой... О нем все известно! Могут вспомнить обо мне другие.
И в этот момент снова зазвонили. Далеко и страшно забубнили голоса: бу-бу. Глаза Севы сделались несчастными.
— Может быть, все же откроем? — И несчастные глаза быстро ответили мне: нет. В двери уже лупили кулаками.
Мы впали в оцепенение. И меня охватил беспричинный страх: я был с Тацитовым заодно, и мне, если каким-нибудь образом вломятся, несдобровать. Там, с той стороны коридорной двери, замирали на минуту-другую — отдыхали, наверно; а потом опять принимались звонить и дубасить...
— Дверь выдержит? — спросил я вроде бы спокойно, а сам нервничал, конечно. Сева не улыбнулся — лишь покривился.
Оказалось: однажды был такой же поздний приход милиции — выбивали двери, — не смогли выбить. Признался: попадал в милицию. За что же? Утверждал: беспричинно. Забирали как подозрительного на улице — за один только вид... Да какой такой вид? Он не пояснял, и я понимал, какой. Вид человека сломленного... С л о м — в глазах этих ребят — подозрителен безусловно. Держали по три часа, как предписывает закон, посмеивались, особенно не церемонились. Предъявлялись ли ему, Тацитову, обвинения? Никаких — никогда! Это была рутинная профилактика, тем более что двумя кварталами далее располагалась знаменитая Лиговка; а там шумит заполночь Московский вокзал, подкатывают такси, клубится вокзальный люд, перетекая от таксомоторов на перроны и обратно; там работают допоздна киоски и павильоны с мороженым, с пакетами на дорогу, с пирожками, лимонадом и пивом; там кричат, бренчат на гитарах, поют, обсуждают невероятные маршруты, танцуют... Иногда кого-то останавливают в толпе, просят показать документы, куда-то очень спокойно уводят. Кого повели? Кто он?..
Потом он объяснит мне еще более глубинное... В конце 60-х кто-то донес на него — в мужском кругу происходил спор о справедливости, о возмездии, — в результате, очутился сначала у э т и х ребят; возмущался без меры — и был помещен в лечебницу для ущербных духом. Месячное содержание в ней закончилось для него тем, что ему обещали п о с т а н о в к у на учет и призор вечный... Вот и вся история.
