Рис. 3–22. Полёты «Норвегии» и «Италии»
Единственной надеждой группы была аварийная коротковолновая радиостанция, вывалившаяся из разбитой радиорубки. Однако на базовом корабле «Читта ди Милано», по-видимому, не особо надеялись услышать сигнал пропавшей экспедиции. Обе станции «Италии» первое время после катастрофы молчали, поэтому капитан «Читта ди Милано» Романья счёл радиста Бьяджи погибшим. Большую часть времени радисты на итальянском корабле работали на передачу судовой корреспонденции и не слушали эфир.
Для обитателей льдины время шло быстро. Аккумуляторы неизбежно должны были сесть, продукты кончиться, а из радиоперехватов было ясно, что поиски ведутся существенно западнее, ближе к северной оконечности Шпицбергена. Надеяться было не на что. Поэтому, как и во многих подобных ситуациях, в группе наметился раскол. Заместителем Нобиле был Мариано, но неформальным лидером оказался его ближайший друг Дзаппи. Именно ему принадлежала идея покинуть место катастрофы. По словам Бегоунека, Дзаппи и Мариано поначалу хотели сделать это втайне от остальных:
«Понятие о воинской чести всё же у обоих ещё сохранилось, хотя и было чисто формальным. Им не хотелось самим докладывать о своём проекте командиру: если он не даст согласия на их уход, а они опасались этого, то им не оставалось бы ничего другого, как действовать на свой страх и риск. А это слишком походило на дезертирство, за которое военные суды обычно карают очень строго. Один шанс из ста был за то, что кто-нибудь из оставшихся на льдине – может быть, даже сам генерал, неспособный двигаться, – рано или поздно возвратится на Большую землю и выступит их обвинителем. Кто знает, насколько это вероятно? Невероятные происшествия уже бывали. Случай с мятежниками на корабле “Боунти”[109] – один из примеров этого! Ведь бунтовщикам с “Боунти” и в голову не могло прийти, что капитану Блаю и его товарищам по несчастью удастся достигнуть порта. Бунтовщики были безмерно поражены, когда увидели правительственный карательный корабль, отправленный за ними, и некоторые из них опомнились только несколько месяцев спустя, когда в сопровождении палача поднимались по вантам к рею, где их ждала петля».
Недвусмысленное сравнение с мятежниками «Баунти» вполне выражает отношение Бегоунека к поступку итальянских офицеров. Лишь из страха ответственности они хитростью убедили Мальмгрена пойти с ними, спровоцировав его на необдуманный поступок, стоивший ему в итоге жизни. Они уверяли его, что его полярный опыт поможет спасти экспедицию. В действительности Мальмгрен был нужен Мариано и Дзаппи лишь для того, чтобы представить их план генералу и заручиться его формальным согласием. Мальмгрен считал себя виновным в случившемся несчастье и готов был на всё, чтобы искупить свою вину.
Вопрос, кто уйдет, а кто останется, обсуждался долго и со скандалами. Остаться на льдине означало почти наверняка умереть. Против разделения группы наиболее активно возражали Нобиле и Чечони – что неудивительно, поскольку они не могли передвигаться. Нобиле нехотя согласился отпустить Дзаппи, Мариано и Мальмгрена, но отказался выдать им письменный приказ, так как уходили они добровольно. Оставшиеся на «льдине смерти» передали с ними письма для близких. Уходящие, по-видимому, верили в свою счастливую звезду, по крайней мере, своих писем они на льдине не оставили. Группа под руководством Мариано покинула лагерь поздним вечером 30 мая, через 6 дней после катастрофы.
Поиски пропавшей экспедиции начались сразу, но никто не ожидал, что дирижабль окажется среди ледовых полей. Предполагали, что он столкнулся с горами у северного побережья Шпицбергена. Корабль «Читта ди Милано», с командой в 220 человек, предназначенный для прокладки кабелей, был неспособен работать во льдах, поэтому пришлось арендовать два норвежских деревянных китобойных судна – «Хобби» и «Браганцу». Норвежскую спасательную экспедицию в составе двух гидропланов возглавил Рисер-Ларсен, заместитель Амундсена в перелёте «Норвегии». Параллельно снаряжалась шведская экспедиция на судне «Таня» (поводом для её организации было наличие на борту «Италии» подданного Швеции Ф. Мальмгрена). Шведы также зафрахтовали норвежский китобой «Квест»[110]. Постепенно в районе Шпицбергена разворачивалась грандиозная спасательная операция, которую можно сравнить по масштабу лишь с безрезультатными поисками сэра Джона Франклина в канадской Арктике.
Однако смысл эти поиски обрели лишь после того, как советский радиолюбитель из села Вознесенье-Вохма[111] Николай Шмидт принял сигнал «Италии». Это случилось 3 июня, и уже на следующий день об этом сообщили итальянскому правительству. Только после того, как были установлены три радиостанции и прекращена отправка личных телеграмм, «Читта ди Милано» наконец принял сигнал Нобиле.
Ошибка капитана Амундсена
Мы привыкли представлять Амундсена образцом полярного исследователя, человеком, способным предусмотреть заранее все возможные риски и трудности. Во многом он сам способствовал созданию такого мифа, подобно другим полярникам, подчёркивая в своих книгах сильные стороны экспедиций и не фиксируя внимание читателя на неудачах[112]. Его путешествие к Южному полюсу действительно стало образцом организации полярных путешествий.
Причины трагической неудачи последнего предприятия Амундсена – полёта гидроплана «Латам-47» – трудно понять без анализа психологического состояния начальника экспедиции. Основываясь на ряде последних интервью Амундсена и воспоминаниях людей из его ближайшего окружения, многие считали, что полярник сознательно искал смерти. Действительно, определённая склонность к саморазрушению прослеживается у Амундсена с самого начала его полярной карьеры. Уместно напомнить, что образцом и вдохновителем для него служил сэр Джон Франклин, прославившийся тем, что в одной экспедиции съел свои ботинки, а в другой – привел к гибели в полярной пустыне два судна и 129 человек. Вот как пишет Амундсен о мотивах, побудивших его выбрать карьеру полярного исследователя:
«…больше всего приковало моё внимание именно описание этих лишений, испытанных Франклином и его спутниками. Во мне загорелось странное стремление претерпеть когда-нибудь такие же страдания. Быть может, во мне заговорил идеализм молодости, часто увлекающий на путь мученичества, и он-то и заставлял меня видеть в самом себе крестоносца в области полярных исследований. Я тоже хотел пострадать за своё дело, – не в знойной пустыне на пути к Иерусалиму, а на ледяном Севере, на пути к широкому познанию доселе неведомой великой пустыни» [5].
В 1918 году во время экспедиции на «Мод» Амундсену едва не представилась возможность встать «на путь мученичества» и «пострадать за своё дело» благодаря белой медведице. В связи с этим событием он приводит крайне любопытное наблюдение над собой:
«Когда я лежал под медведицей, ожидая смерти <…> из всего пережитого передо мною вдруг возникла одна <…> мысль, которую в такую минуту безусловно можно было назвать пустой. А именно – я поставил себе вопрос: сколько головных шпилек сметаются с тротуара Риджент-стрит в Лондоне по утрам в понедельник? Почему такая дурацкая мысль явилась мне в один из самых серьёзных моментов моей жизни, – этот вопрос я предоставляю психологам» [5].
Ответ на этот вопрос заочно дал Зигмунд Фрейд, которого ознакомили с воспоминаниями полярника:
«Можно лишь предположить, что внезапная мысль означала одно: Амундсен откинул всякую надежду на спасение и считает свою жизнь не имеющей ни малейшей ценности»[113].
Отсутствие страха смерти, свойственное Амундсену, стало в поздние годы небрежением к ценности собственной жизни, и жизни вообще.
С течением времени душевный кризис Амундсена углублялся. Началом же его стал остров Мадейра, где Амундсен развернул «Фрам» на юг, предварительно анонсировав поход в Арктику. Чтобы осуществить свою мечту – попасть на Южный полюс, Амундсену пришлось обмануть самого Нансена – человека непререкаемого морального авторитета. Навряд ли Нансен уступил бы судно для похода на юг – у него были свои планы на этот счёт. А вот отдать «Фрам» для научной экспедиции в северные моря, продолжающей дело его жизни, Нансен, после определённых колебаний, согласился. Биограф Амундсена Буманн-Ларсен отмечает, что с этого момента в письмах Амундсена стал появляться своеобразный грамматический дефект – он стал игнорировать правила родного языка. Трудно понять, было это сознательно или нет; биограф склонен считать это необычным проявлением душевного расстройства. Нам, не знающим норвежского, трудно разобраться в ситуации, но можно предположить, что его язык стал напоминать «язык подонков» или «олбанский», которым многие наши соотечественники пользуются в социальных сетях и на интернет-форумах.
