- Да, случалось.
«Не в бровь, а в глаз», - подумал Геннадий. И решил, что наступил самый удобный момент вызвать командующего на откровенность.
- Товарищ адмирал, извините, давно хотел вас спросить, да все как-то не решался. Вы вроде были чем-то не довольны мною?
- Не доволен? Ничуть. С чего вы взяли?
- Да так получалось, вы не раз проходили мимо, стараясь не смотреть в мою сторону…
- Ерунда! - не очень уверенно произнес Максимов. - Вы нелогичны, Геннадий. (Первый раз Максимов обращался к нему по имени.) Имей я что-нибудь против вас, вы никогда не получили бы такого ответственного задания. Могли ведь и другого офицера назначить. Желающих сколько угодно. А остановились на вас, и, поверьте, не случайно…
- Вы правы. А все-таки что-то было. Помните, у вас за завтраком…
На Максимова смотрели глаза, полные доверия, в нетерпеливом желании узнать всю правду.
- Как же, помню! Ну это, Геннадий, особая тема. У нас еще будет время, когда-нибудь поговорим. Во всяком случае, к вам у меня не было дурного чувства. И не будет! Запомните! - твердо проговорил Максимов и, чтобы больше к этому не возвращаться, взял Геннадия за плечо: - Идемте лучше в лазарет, узнаем самочувствие мичмана Дубовика.
Поднявшись, он открыл дверь каюты и пропустил Геннадия вперед.
* * *
…Лодка шла вдоль берега. Казалось, вершины сопок упираются в нависающие, будто налитые свинцом, тяжелые синевато-стальные облака.
Немногим больше двух недель пробыли в море, а ощущение такое, будто пронеслась целая вечность.
Максимов и Геннадий стояли рядом на мостике.
- «…И дым отечества нам сладок и приятен!» - с чувством произнес Максимов. - В другое время глаза бы не глядели на эти рыжие сопки, а сейчас они кажутся милыми друзьями. Эх, до чего же хорошо возвращаться домой.
- Как там мои Вера и Танюшка…
- Можете не сомневаться, полный порядок! Им даже не снилось, где вам пришлось побывать.
- Мне и самому не верится, товарищ адмирал.
- Ну, ваша жизнь вся впереди. Вы еще и не такое увидите…
Лодка входила в гавань. Открылась картина, при виде которой у моряков, находившихся на мостике, часто забились сердца.
Вдоль всего пирса чернели бескозырки и бушлаты выстроившихся матросов. Блестела медь оркестра.
Лодка еще не подошла к пирсу, а оркестр грянул знакомый марш. Все притихли в ожидании встречи…
22
…Курьерский поезд «Полярная стрела» прибывал в Ленинград около двенадцати ночи. Геннадий хотя известил телеграммой о своем приезде, но был убежден, что в такое позднее время его вряд ли встретят. И когда среди вокзальной суеты из мрака вырвалось женское лицо со знакомой родинкой на щеке, он обрадовался:
- Наташка! Ты?!
Едва успел обнять сестру, как тут же из темноты показалась знакомая фигура ее мужа Федора - рослого молодого человека, в меховой шапке картузом, модном элегантном пальто, с воротником шалью. Роговые очки и аккуратно подстриженные темные усы делали его намного старше своих двадцати восьми лет. Ловко подхватив чемодан, он взял Геннадия под руку, и все трое затерялись в потоке пассажиров, запрудивших перрон. Геннадий привык навещать родителей в Москве, на Арбате. Это были его родные места. Куда бы он ни уезжал, всегда тянуло в Москву. В голове не укладывалось, как это может родной дом быть не в Москве, а в каком-то другом городе. События развивались помимо его воли. Уйдя в отставку, отец заскучал, не мог найти себя и, быть может, поэтому, воспылав горячими родственными чувствами к дочери и внучке, решил переселиться в Ленинград, поближе к ним.
Первый раз Геннадий ехал на побывку по новому адресу. Перед глазами промелькнули просторные, залитые светом станции ленинградского метро и возник проспект - зеркальные витрины магазинов, огни неоновой рекламы, жилые дома с колоннами и барельефами, похожие больше на дворцы, чем на жилища.
Почти напротив станции «Автово» стоял особенно приметный дом-великан. К нему и направились трое. Втиснулись в кабину лифта, а через несколько минут Геннадий очутился в объятиях матери, Полины Григорьевны, маленькой, болезненно полной женщины, с короткими пепельными волосами и серыми ласковыми глазами. Тут же появился и сам Даниил Иосифович Кормушенко. Обняв Геннадия за плечи и чмокнув в щеку, он стоял перед ним худой, вытянувшийся, казавшийся выше, чем прежде, с гладко выбритой, точно полированной головой. Глаза сверкали молодо и гордо, а сам он имел довольно обветшалый вид: в темно-синей пижамной курточке, которую носил с незапамятных времен, шлепанцах на босу ногу.
- Приветствую боевого офицера! - воскликнул он.
- Чего нет, того нет, - заметил Геннадий, торопливо снимая шинель. - Пороха еще не нюхал. Стало быть, не боевой, а самый обыкновенный.
- И очень хорошо, Геночка, - мягко, сердечно проговорила Полина Григорьевна. - Не надо войны. Занимайтесь там чем угодно - играми, учениями… Только войны не надо.
Муж сердито посмотрел в ее сторону:
- У тебя, мать, пацифистские настроения. Наташа замахала на него руками:
- Папа, давай хоть сегодня без агитации. Лучше покажем Гене вашу новую квартиру.
И, проворно взяв брата за руку, повела его по комнатам. За ними, как на парадном шествии, следовали все остальные члены семейства.
- Видишь, Геночка, хорошо, свободнее, чем жили в Москве, - говорила Полина Григорьевна, стараясь не отставать от детей, переваливаясь с одной больной ноги на другую.
Геннадий смотрел на ее отекшее лицо, на уродливо полные ноги и думал: к чему хоромы, если нет здоровья?
- А вот и твой кабинет.
Они вошли в небольшую квадратную комнату с широким окном и балконом, с видом на проспект. Это была единственная комната, не загроможденная мебелью. В ней стояли письменный стол и диван-кровать. Геннадий обрадовался встрече со старым знакомым, с удовольствием подошел к обшарпанному, заляпанному чернильными пятнами столу и провел рукой по неровной доске.
- Ты посмотри сюда! Сколько подарков! - воскликнула Наташа, указав на сорочки с модными косыми углами воротничков и безразмерные носки в елочку, разложенные на диване, как на выставке.
Геннадий смотрел на все это с умиленной улыбкой:
- Мама, зачем военному человеку столько барахла?
- А я что говорил?! - горячо подхватил отец.
- Пригодится, - сказала Полина Григорьевна. - Мы старики, а у него вся жизнь впереди…
Даниил Иосифович, как тень, следовал за сыном, довольный тем, что его предсказания оправдались.
Теперь, при ярком свете, Геннадий с особым любопытством рассматривал живую, экспансивную сестру, с бесовским огоньком в глазах, ее свежее загорелое лицо, высокую модную прическу, стройную фигуру в черном джерсовом костюме. И под стать ей Федора - крепкого, холеного, в пестром свитере с оленями на груди…
Наконец все расселись за столом, выпили за приезд гостя, а потом отдали должное хозяевам дома. Молодые смеялись, шутили, и у Даниила Иосифовича развязался язык, он тоже включился в разговор, стараясь поддержать компанию.
- Читали сегодня про иностранных туристов? До какого безобразия доходят: статую из «Европейской» гостиницы украли. Гнать бы их всех грязным помелом. Летом хоть не выходи из дому, на каждом шагу их болтовня… Я давно говорил - не надо с ними якшаться. У нас одни интересы, у них - другие…
- Ты не прав, папа, - послышался протестующий голос Наташи. - У нас есть один общий интерес: жить в мире и дружбе.
- Подожди, они тебе покажут дружбу, - погрозил пальцем Даниил Иосифович. - Ты им о дружбе, а они вокруг нас военные базы создают… Геннадий рассмеялся.
- My и что же?! Не волнуйся, папа, не зря мы существуем…
- Перестаньте, - воскликнула Наташа. - Поговорим лучше о поэзии… Федор, почитай новые стихи Вознесенского.
Идея понравилась, все поддержали:
- Давай, давай, Федя… Он же не торопился.
- Вознесенского сразу не поймешь. Такие стихи нужно сначала про себя читать, думая, постигая все богатство мысли, зато потом они легче воспринимаются на слух, как музыка…
- Откровенно сознаюсь, Вознесенский до меня не доходит… - объявил Геннадий.
- Что значит не доходит?! - Федор покраснел от досады. - Не доходит потому, что мы страшно консервативны, хуже английских лордов. Не признаем новаторской поэзии. Нам подавай вирши, набившие оскомину… Маяковский говорил насчет поэтов хороших и разных? Так вот, разным-то нелегко пробиться к нам, грешным…
- Не знаю, я не слежу за поэзией, - без особого пыла отозвался Геннадий. - Только мне кажется, ты, Федя, что-то путаешь… Дело вовсе не в том, новатор он или не новатор. От поэта прежде всего требуется талант…
- Э нет, голубчик. Есть поэзия чувств и есть поэзия мысли. В наш век, в этот бешеный ритм жизни, поэзия чувств как бы отступает на второй план. Зато поэзия мысли нужна как хлеб насущный. Она способствует общественному прогрессу. Писать, как прежде, сегодня нельзя, это мало кого волнует.
