скорее как-нибудь… А не выпей бокал или оставь хоть на донце, обиды не оберешься до старости.
К полудню лежали многие. Молодуха Домна тащила своего мужика. Неумело тащила. За шею боялась схватить и тянула за опояску. Мужик болтался, как сноп, и застрял в воротах,
А вон три подростка за руки и за ноги протащили какого- то парня. Тришка позавидовал;
– Видать, девка по нему какая-то сохнет и подговорила сарынь парня-то не бросать. Одарила их. К ночи укроет заботливо. А я хоть околей. Эх! – и заревел во весь голос: – Проклята моя головушка молодая. Никто меня не жалет. Пропадат молодость. У-у, – и хвать кулаком кого-то по животу.
Солнце садилось. Уставшие бабы все еще таскали мужей по дворам, где их ждала очередная и еще не последняя чарка. Другие выглядывали место под забором посуше, помягче, куда б положить своего ненаглядного на ночь.
Кончался четвертый день развеселой Ванькиной свадьбы. Вздыхали старики и молодухи:
– Ох-хо-хо, длинна рогачевская улица в сибирском краю. Двести дворов. Не скоро их все обойдешь, ой не скоро. А хлеба поспевают.
Симеон выпил очередную чарку. Он не помнил, то ли сразу взял не то направление, то ли еще какая причина была, но очутился в огороде, среди конопли. Справа стояла черная банешка. Впереди целый загон капусты, а за ней городьба соседнего огорода. Пошатываясь, Симеон собирался отдохнуть в конопле и тут, за забором, увидел Ксюшу. Даже рот раскрыл от удивления. Прижавшись к стайке, она смотрела на пляшущий хоровод девок и парней. Там, в середине, взявшись за руки, стояли Ванюшка и его жена, а вокруг них лебедями ходили девушки в ярких праздничных сарафанах и славили тароватого князя и княгинюшку златосердую.
Симеон сразу отрезвел. Присел в коноплю и, пригнувшись, пополз во двор. Штаб горевского отряда расположился в крестовом доме Кузьмы, до него версты полторы. Выскочив за ворота, Симеон увидел Валерия. Тот тихо брел к новосельскому краю, обходя пляшущих и поющих. Чуть в стороне шли два солдата с винтовками. Симеон догнал Валерия.
– Вашскородь, барин, – шептал он, – та девка, што комиссаршу лонись уволокла, эвон она, в соседнем огороде…
4
Ксюша очнулась. Села. Зябко передернула плечами от сырости. Тошнотворно пахло мышами и чем-то застарелым, амбарным. «Где я? Тихо-то как. Видать, на дворе ночь?» Около двери послышались шаги, удалились и опять тут, рядом… Еле слышный разговор. Запах табака. «Должно, двое караулят?»
Хотела подняться, но сразу опять села и тихо охнула. Затылок от виска резанула тупая боль, к горлу подступила тошнота. И тут Ксюша вспомнила удар Симеона в висок, его злой шип: «На, ведьма, поджигательница…» Солдаты скрутили руки. И опять удар, теперь в грудь. Вот такая же тошнота, как сейчас, поднялась к горлу, закружилась голова… Последнее, что она вспомнила, это жесткий окрик: «Перестаньте! В амбар ее, под замок! Утром разберемся!…»
«Надо как-то доставить в отряд сведения. Стало быть, надо добраться до своих. Дура, што натворила! Вышло-то как неладно: схватили, и пикнуть не успела».
Получилось и вправду неладно. Пробравшись в новосельский край, к Арине, Ксюша расцеловалась с крестной.
– Соскучилась, как сто лет не была у тебя… Угости простокишей. Шла тайгой, а она перед глазами – холодная, крепкая, хоть ножом ее режь. А што за гулянка в селе? Праздник какой?
– Свадьбу ноне играют.
– Какой дурак свадьбу играет без мала в страду?
– Рогачевские все выкомаривают. Ваньша! Видать, шибко приперло. Посторонись-ка, я в подполье за простокишей нырну.
Арина спустилась в подполье, и слышно было, как доставала из кадушки соленые огурцы, как цедила из лагуна медовое пиво. Ксюша стояла возле печи, вдыхала сладостный запах родного гнезда и рассеянно перебирала в уме дома Рогачевых, где были Ваньши… «Путает што-то крестна. В кержацком краю все Ваньши еще подлетыши».
– Слышь, крестна, не пойму, кто жених-то.
– Прими-ка миску с огурчиками, да руку подай, ох, тяжела я стала. Да Ванька твой жених-то.
– Мой?… – сердце застукало гулко-гулко, как бьют в обечайку. Душно стало. Рывками развязала под подбородком платок, сграбастав в кулак, стянула его в головы.
Переспросила Арину:
– Не путаешь?
– Да кого мне путать, ежели он сам сюда приходил!
– Зачем приходил?
– На свадьбу звал. Ну што ты дышишь, как запаленная лошадь? Лихотно? Водички тебе? Простокваши?
– Не надо мне никого!… Жениться, стало быть, надумал… Я его давно натокала на свадьбу… шибко давно… Рада за Ваню… Только как это он на чужой?…
Ксюша словно окаменела, Просидела идолом час, повторяя: «Я его натокала… Лучше станет обоим…» Затем залпом выпила полкрынки успевшей согреться простокваши и вышла на улицу.
В новосельском краю были связные. Низко надвинув платок на лоб и прикрывая им лицо, Ксюша пробиралась то к одному двору, то к другому. За два дня узнала, где стоят солдаты и сколько. Как меняются караулы. Словом, все, что наказывали ей партизаны. За это время старалась не думать о Ванюшкиной свадьбе. Женился – так и должно быть. Но перед самым уходом в тайгу захотелось посмотреть на него в последний раз. Под вечер, когда пыля возвращалось деревенское стадо, пробралась в кержацкий край. Прячась где в тени заплотов, где в высокой конопле, где за стайку, смотрела, как идут Ванюшка с женой, и, заглушая тупую боль в груди, говорила себе: «Пусть счастье свое найдет. Нам с ним, видно, не судьба».
В середине пляшущей, поющей, яркой толпы шел Ваня под руку с молодой. Ксюша так и впилась в лицо молодухи. «Хороша собой жена Вани, – как стон вырвалось признание. – Правда, ростом не вышла. Руки малы. Такая рази захватит хорошую ручку пшеницы при жатве?…»
Свадьба прошла в соседний двор и Ксюша перебралась за ней в соседний огород. Тут и увидел ее Симеон.
Светало. Засерели стены амбара.
«Нет, теперь не уйти. Конец… Завтра, может, сегодня привяжут за ноги к лошади и потащат, как Лушку, по улице. Одна судьба… – сжала зубы от боли в висках. Только б не вскрикнуть. Лушка, подружка, вместе о будущей жизни грезили… О тебе Вавила горюет, а меня даже и вспомнить некому. Ты хоть любовь узнала, а я… Ваня, Ванюшенька!»
Горев был взбешен, узнав что Валерий Ваницкий спрятал где-то Ксению Рогачеву. Ему доложили об этом рано утром. Хмельная голова тянула к подушке, но злоба на Валерия была еще невыносимей.
– Ах ты, сосунок! Тебе этот орешек не отдам. Я из нее буду душу тянуть…
Вошел Валерий. Он чувствовал, что не так просто утихомирить
