— А что тут объяснять? — ответил Леиньш и стал запахивать свой расхлыставшийся на стороны халат.
— Нет, господин Леиньш, вы высказали прямую нам угрозу, и я вас прекрасно понял. Мы для вас, оказывается, хороши, пока вы безнаказанно можете присваивать чужое имущество, по праву принадлежащее Германии. А когда наша победоносная армия обратилась к вам за минимальной помощью, вы нам угрожаете ударом в спину.
Загорелое лицо Леиньша стало серым. Он пытался встать и снова плюхнулся на стул, потом стал с него соскальзывать, точно собирался пасть на колени, но, ухватившись за стол, с трудом удержался и поднялся на ноги.
— Я так не думал... Я так не думал... — бормотал он.
— Мой вам совет — не пытаться обменивать на корову хорошее отношение к вам немецких властей. Это кончится для вас плохо. А сейчас убирайтесь!
— Господин Раух, умоляю вас... я докажу...
— Идите проспитесь, я буду считать, что вы были пьяны и не ведали, что болтал ваш язык.
Леиньш бросился к Самарину и стал хватать его руку, норовя ее поцеловать.
Самарин оттолкнул его:
— Убирайтесь!
Леиньш медленно повернулся и, волоча ноги, вышел из комнаты.
У Самарина кружилась голова. Он выключил свет, сдернул с окна штору и, распахнув его, глубокими глотками пил свежий воздух. Его начала трясти противная мелкая дрожь. На ощупь он прошел к кровати и упал на нее ничком. Подвернувшейся под грудь рукой он ощущал частые толчки сердца, не хватало воздуха.
И вдруг перед ним из темени возникло задумчивое лицо Ивана Николаевича, и он услышал его спокойный голос...
Рассказ Ивана Николаевича Урванцева— Я скажу тебе теперь, что в работе разведчика самое трудное. Риск, опасность — все это само собой, сейчас — о другом...
Вот, скажем, возьмем мою ситуацию в Париже. Кто я такой? Поручик царской армии, один из громадного пестрого стада поручиков, полковников, генералов, великих князей и прочих их сиятельств, выброшенных из России революцией, большевиками. Но я среди немногих везучих. Имею в Париже собственную лавочку, которая спасает меня от нищей судьбы, от поиска хлеба насущного, и это предоставляет мне время для выполнения моих обязанностей разведчика. Но, чтобы успешно вести эту работу, я обязан быть в глазах окружения идейным белогвардейцем, беспредельно преданным своему знамени. А что это значит? Надо вести себя, как весь этот сброд, и будто их мысли — мои мысли. А это нелегко, можешь мне поверить, — быть точно таким же, как все они, и одновременно быть разведчиком, членом нашей славной Коммунистической партии, которая доверила тебе важнейшее государственное дело. Сверх всего, мне надо быть мужем горячо любимой жены и отцом маленького сына, которые остались дома, в России, и о которых я все время думаю, испытывая при этом расслабляющую душу нежность:
Значит, что же получается? Что я все время живу двумя жизнями одновременно. А имею для этого одно сердце, одни нервы, одну душу. И вот это — самое тяжелое, и оно длится день за днем, месяцы, годы. Поверь мне — это самое тяжелое, а не какой-то там минутный риск.
Но двойное расходование всех жизненных сил — это только физиология, твое физическое состояние. Но должен быть в тебе какой-то центр — он, наверное, в мозгу, — который ведает соединением этих двух жизней и делает это так тонко, что два электрических полюса при соединении не дают видимой другим искры. А этот центр тоже не из железа. Однажды у меня этот центр вдруг забуксовал. Страшно вспомнить...
В Марселе у меня была назначена встреча с одним мерзавцем — капитаном Ивлевым. У Врангеля он был в контрразведке и заслужил там кличку Беспощадный. Обожал лично пытать наших и придумал свою казнь под названием «семь — одному». Это означало: все семь пуль нагана — в одного человека. Но первые шесть выстрелов не со смертельным исходом — в ногу, в плечо, в живот, и только седьмая — в голову... Он и в эмиграции, находясь в Югославии, продолжал работать у того же Врангеля, в его контрразведке, и лично расстреливал офицеров, заподозренных в измене белому знамени барона. Потом он хапнул из запасов Врангеля какие-то драгоценности, иконы, чаши и кресты и бежал во Францию. Здесь он украденное реализовал и в припортовом квартале Марселя, населенном проститутками и уголовниками всех мастей, откупил подвальный кабак, превратив его в контрабандный центр. Сам Ивлев вел разгульную жизнь, и среди белого офицерства его знали многие, так что факт моего обращения к нему вызвать у него особого удивления не мог.
Но зачем он мне понадобился?
Наша разведка узнала, что головка РОВСа ведет с капитаном переговоры о засылке его в Советский Союз с террористическим заданием. Мне было приказано выяснить реальность этой ситуации. В РОВСе выяснить это мне не удалось — дело это там, естественно, очень крепко секретили. И тогда я решил поехать к самому Ивлеву и попытаться все выяснить, так сказать, из первых рук. Предлог для встречи придумал элементарный, но для того мира жизненный — хочу, мол. ликвидировать свой магазин и вложить капитал в какое-нибудь выгодное дело. И на правах офицерского братства обращаюсь к нему, так сказать, за советом. Рекомендацию к нему мне дал один белый полковник, с которым Ивлев был знаком еще по гражданской войне. Ну вот я и поехал.
Не так-то просто было добиться у Ивлева свидания. Он дьявольски осторожен и создал возле себя личную охрану из уголовников, пробиться через которую не только трудно, но и можно при этом голову потерять.
Чтобы пробиться к нему, пришлось пройти через цепочку его подручных, и каждый подвергал меня хитрой и опасной проверке и потом передавал другому. Но ничего, все шло удачно, и человек из последнего заслона, тщательно меня обыскав, глубокой ночью повел меня по Марселю к месту встречи. Наверно, целый час мы петляли по узким улочкам, и где состоялась встреча — потом я. установить не мог.
Мы вошли в ночной кабак близ порта, спустились в темный вонючий подвал — вроде какой-то склад. Мой проводник отодвинул ящики от стены — там оказалась дверь, которая в то же мгновение открылась.
Я вошел в небольшую комнату без окон. Стены метровой толщины сплошь завешаны коврами, даже под сводчатым потолком пологом висел ковер.
Капитан Ивлев сидел в кресле за ломберным столиком. Кивком головы он пригласил меня сесть на стул у стены. Довольно долго он молча рассматривал меня, на его тонком лице блуждала ухмылка.
— Чем обязан? — спросил он наконец тихим голосом.
Я изложил ему свою просьбу и прибавил, что, конечно, больше всего мне хотелось бы вложить свои деньги в какое-нибудь его дело. Выслушал он меня — и молчит. И вдруг говорит:
