лекции, которую он читал в Чикаго. Художница в творческой колонии в Мэне.
Значили все они только одно: что без Ноэль он не знал, как успокоиться. Никто никогда не посягал на ее место в его сердце. Он звонил ей и возвращался, всегда. Но с Джемаймой он делал что-то иное. Он расхаживал с ней по городу так, как будто принадлежит ей. И не отвечал жене. Это было отвратительно, он сам себе был отвратителен.
Может, он хотел опередить удар Вселенной. Разрушить свою жизнь до того, как ее у него отнимут. Но даже такое объяснение его поступков было слишком снисходительно. Может, он просто хотел ее наказать. Ноэль нарушила их первое и самое важное обещание: жить хорошо и не оглядываться. Перейти границу возможного для таких, как они. Она позволила себе упасть, а он не хотел падать с ней. Если спать с Джемаймой и переключать Ноэль на автоответчик, может, она услышит: «Ты меня с собой не потащишь».
Пространство под театр оказалось перестроенной старой церковью недалеко от Сорбонны. Высокие потолки, стены с позолотой, пыльные кресла с бархатной обивкой. Джемайма не преминула заметить, что здесь пятьсот мест, а значит, за первую неделю его работы увидит больше людей, чем за всю его карьеру.
Когда они вышли, Джемайма выглядела довольной. Она надела солнечные очки, помахала ему и зашагала прочь совершенно спокойно, как будто знала, что еще увидит его, никуда не денется.
Он присел на ступени церкви, чтобы прийти в себя. Было тепло, ветрено, ему стало жарко. Прокрутив историю на телефоне, он увидел список пропущенных звонков от Ноэль, а потом, в последние несколько дней — ничего. Слишком она гордая, чтобы гоняться за ним, когда он ясно говорил своим молчанием: оставь меня в покое. Он знал, что прятаться от нее — малодушно, но, ответив, лишил бы всю поездку смысла. Ее печаль зацепит его, утащит обратно. Он не позвал ее с собой именно из-за этой ее одержимости выкидышем. Ее присутствие больше не успокаивало; все его попытки найти равновесие проваливались из-за нее. Когда он возвращался с пробежки, она набрасывалась на него со своими теориями: ванны были слишком горячими; у нее слишком высокий кортизол. Надо было пить больше рыбьего жира, надо было отказаться от кофеина. Когда он выходил из темной комнаты после вечерней медитации, спокойный, без мыслей, она сидела с пустым взглядом перед телевизором во вчерашней одежде. Когда в постели он поворачивался к ней и касался талии, она дрожала от беззвучных рыданий.
Он каждый день боялся потерять Ноэль, но почему-то ему никогда не приходило в голову, что можно потерять ребенка. Это только показывало, насколько извратила его сознание хорошая жизнь, которой он не заслужил, — он был уверен, что все будет в порядке. А ведь это в первую очередь и привлекло его в Ноэль: она понимала, что жизнь несправедлива, жестока, и остается только лелеять все хорошее, что есть, пока оно есть. И все равно он принимал их судьбу как должное и представлял, что все легко разрешится. Она раздастся, потом родит; они полюбят ребенка и станут его защитой. Он не фантазировал, каким будет отцом; он был уверен, что у него не будет получаться. Но расти с Ноэль, меняться с ней, отправиться в это приключение казалось так естественно, как будто эта жизнь им причитается. Может, он куда больше похож на Джемайму, чем мог признать.
Нельсон убрал телефон в карман. Он пока не был готов ей звонить и насчет пьесы еще не решил. Он не знал, готова ли Ноэль его принять, или он вернется домой и обнаружит все то же самое. Она осталась в Золотом Ручье — этому он сочувствовал. Невозможно находиться дома и не горевать, не вспоминать. А здесь, здесь столько красоты, столько всего, на что можно отвлечься. Мосты, реки, узкие мощеные улочки, вино и бенье, сады и луна, и секс, Le Génie de la Liberté.
Он пошел в сторону метро до Бельвилля. Ему хотелось найти парк, где он гулял один раз студентом. Там были одни темнокожие и небелые парижане, и он чувствовал, как сливается с толпой, исчезает. В этом была прелесть его цвета кожи в путешествиях. В некоторых уголках мира он мог быть кем угодно, откуда угодно. Мог быть бразильцем, доминиканцем, мог быть с Ямайки, мог быть черным лондонцем, эмигрантом из Африки в Париже. В других местах это было невозможно: в Австрии, на юге Франции, даже в Бостоне и кое-где в Северной Каролине, как раз где жила семья Ноэль. В тех местах, где еще больше чувствовалось, что его разглядывают, за ним следят, ждут, когда он оступится. Но не здесь, не сейчас.
Он поднялся из метро и стал спрашивать, как пройти к парку Дебутт-Шамон. По дороге зашел в магазин, купил персиков, бутылку вина, хлеб с семечками и камамбер. Он быстро нашел парк — зеленые склоны, мутный пруд, острые белые скалы, заплетенные виноградом. С вершины холма он смотрел на десятки парочек, которые разлеглись на пледах и, сплетясь телами, целуются, или читают, или дремлют на солнце. Такой картины он и желал.
Нельсон вынул пробку из бутылки. Налил несколько капель в пластиковый стаканчик и отставил, не пробуя. Склонил голову. Затем вылил вино на траву и снова наполнил стаканчик.
В первое его лето тут стипендия покрыла курс истории искусства, билеты на самолет, общежитие, то есть все, кроме повседневных нужд. Он так и питался — багетами и сырной нарезкой. Вино и травку стрелял у однокурсников. Чтобы не платить за метро, он проходил много миль в день. Ему еле хватало на билеты во все музеи, но он твердо решил гулять и фотографировать, когда в музей было не попасть. Его однокурсники ходили в рестораны, заказывали утку и улиток, ужинали на сорок евро и считали это обязательным элементом их пребывания в Париже. Нельсон ел фалафели с острым соусом, блины с маслом, ветчину в нарезке, которые запивал белым вином. Он ел на берегу Сены, ел на скамейках в парках, ел на бордюре тротуара в Марэ. Он посылал Ноэль открытки на ломаном французском. Он мастурбировал, думая о ее груди, и пытался намекнуть на это всякий раз, когда одалживал у соседа телефон и созванивался с ней — она вернулась обратно, в Северную Каролину, и страдала под
