В первой половине 1918 года уфимская крупная буржуазия была обложена контрибуцией. Кто денег не вносил, попадал на баржу как заложник либо в тюрьму. В Уфу тогда понаехало много белых офицеров, буржуазии, бывших князей, графов. Мы их вылавливали и тоже сажали в тюрьму или на баржу. Арестовывали и меньшевиков, которые готовили заговор против советской власти. Как-то меня послали арестовать присяжного поверенного Полидорова, который раньше почти одновременно со мной отбывал ссылку в Березове – я какое-то время даже жил в выстроенном им там доме (он был женат на богатой купчихе). Самого Полидорова я почти не знал, как и он меня. Приходим в его уфимский дом, он вместе с женой сидит в столовой, завтракает. Мы осмотрели его библиотеку (надо признать, отличную), переписку, но ничего предосудительного не нашли. Ее письма я читать не стал. Но когда в корзине для бумаг обнаружил черновик какого-то списка (как потом мне сказали чекисты, очень важного), хозяин побледнел. В общем, Полидорова я арестовал и под конвоем отправил в тюрьму. Сам он со мной ни о чем не говорил, но на вопрос жены, кто я такой, ответил: «Какой-то Павлов. Я что-то его не знаю, хотя лицо немного знакомо. Вероятно, один из фанатиков-большевиков».
В качестве заложника был взят и купец Алексеев, отец нашего бывшего боевика Владимира. Тот в 1917 году от большевиков отошел, но пытался заступиться за отца. Когда его хлопоты ни к чему не привели, он не нашел ничего лучшего, как отправиться в камеру вместо отца. По злой иронии судьбы, сидел он в том же одиночном корпусе, что и в 1907–1908 годах. Его давний друг Алексакин, как инспектор тюрьмы, часто там его навещал. Так Алексеев и досидел до прихода в Уфу чехословаков.
Судьба заложников на барже закончилась трагически. Незадолго до нашего отступления из Уфы баржу отправили по Белой и Каме до деревни Николо-Березовки. Конвоировал ее один из моих отрядов, которым командовал бывший офицер, принятый по рекомендации Петра Зенцова. Не знаю, что у него там вышло с заложниками, но когда мы приплыли в эту Николо-Березовку все они по его приказу были уже расстреляны. Надо сказать, что заложников (а в основном это были либералы и меньшевики, вроде Полидорова) мы планировали обменять на своих товарищей, захваченных колчаковцами или чехами. В общем, своим самоуправством этот офицер сорвал важную операцию. В итоге его судили и тоже расстреляли.
Помню, как в 1918 году в Уфе праздновали 1 мая. Как и во время октябрьской стачки 1905 года, рабочие начали шествие у железнодорожных мастерских, а затем прошли по центральной улице до Ушаковского парка, где состоялся митинг. Поскольку, как было сказано выше, в Уфе тогда все еще было много всяких черносотенцев, конному отряду под моей командой было поручено демонстрацию охранять. Полдня я просидел в седле и потом с трудом выправил ноги. Но праздник прошел без происшествий. Вечером мы собрались у Виктора Дьяконова, выпили немного вина и даже шампанского – выпросили у Мыльникова из реквизированного. Многие из нас шампанское попробовали тогда впервые в жизни. Хотя редко, собирались и в будние дни – в основном, чтобы вспомнить о своем житье-бытье после выхода из тюрьмы. А порассказать было что. Каждый из нас жил жизнью необыкновенной, полной приключений – порой забавных, порой трагических. Пели революционные песни, иногда выпивали. Как-то в конце мая вместе с братом, Костей Савченко и Фиониным отправились в ночь на рыбалку на Дёму и здорово наловили. Под утро к нам присоединились Мыльников, Андреев, Зенцов и Дьяконов, последние двое – с молодыми женами. Наварили вкуснейшей ухи, изрядно выпили (я взял с собой отрядного спирта) и так как всю ночь рыбачили, завалились спать. Фионин повеселил нас тем, что, не разобравшись, улегся на муравейник, и это его быстро протрезвило.
Иногда ходили в клуб рабочих-железнодорожников, с которыми, как и прежде, поддерживали тесные связи, на вечера самодеятельности, спектакли, концерты, танцы. Вот и все наши тогдашние развлечения. Да особенно развлекаться и некогда было. В Самаре и Челябинске восстали чехословаки, к ним присоединились белогвардейцы, кулаки, городская буржуазия и все двинулись на Уфу. Из уфимских событий вспоминается съезд башкир, который работал в июне в здании цирка. Съезд прошел впустую и земельного вопроса не решил – на него собрались одни антисоветски настроенные баи. От большевиков на нем много выступал Эразм Кадомцев, бывал на его заседаниях и я.
Сформированные нами части Красной армии храбро дрались с чехами. Однако силы были не равны, сказывались и измены бывших офицеров. В общем, в июне 1918 года Уфу мы оказались вынуждены сдать. Готовясь оставить город, на пароходе «Норд» (интересно, что его капитаном был левый эсер) мы вывезли из уфимского отделения госбанка золото и драгоценности. В спешке, и, как потом поняли, напрасно, сожгли архив жандармского управления – я своими руками бросил в огонь свои сделанные жандармами фотокарточки. Боевиков и красноармейцев на пароходах увезли вниз по Белой, отдельно и с вооруженной охраной плыл наш штаб. Охрана пригодилась – недалеко от Топорнина нас сильно обстреляли. Вероятно, это был кулацкий отряд. Мы высадили на берег десятка два боевиков, и после перестрелки нападавшие отступили.
В самой Уфе мы оставили явки, деньги и паспорта для своих нелегалов. Хозяевами конспиративных квартир назначали людей, для обывателей малозаметных. Я, например, оставил Костю Савченко. Но его выдал наш техрук, бывший офицер, который перешел на сторону белых. Был, сволочь, сыном рабочего, «своим в доску», а оказалось– редиска: снаружи красный, а поскоблили– белым-бело.
Уезжали из Уфы мы под утро. Светало, в городе тишина. Но мы, сидя в пролетках, держали револьверы наготове – знали, что из-за ставней и занавесок за нами следят враги. В то же время все мы были уверены, что скоро вернемся. В Уфе я оставил мать и сноху с дочкой Клавдией. Старшая ее дочь, а моя племянница Паня стала женой Григория Зенцова и выехала вместе с нами. Когда город заняли белые, наш дом обыскали, причем особо усердствовал неизвестно откуда вынырнувший Мишка Овчинников – провокатор, которого мы с Тимофеем Шашириным разоблачили еще в 1910 году. Он перебирал мои вещи, злобно приговаривал: «Это Ванькин пиджак», «это его ботинки», «попадись он мне, я бы из него котлету сделал» и т. п. Все искал оружие, но ничего не нашел. Но ни мать, ни сноху с дочкой почему-то не тронули.
В Николо-Березовку нас приехало много – два батальона красноармейцев-добровольцев, дружина боевиков и конный отряд Зенцова. Хмелевский к тому времени получил назначение на чехословацкий фронт, где потом и погиб вместе с Михаилом Кадомцевым. Обстоятельства их гибели, со слов очевидцев, таковы. К ним явился представитель Ставки Подвойский[95]. Он считался крупным военным специалистом, но по всем признакам было видно, что он скорее штабист, чем боевой командир. По приказу Подвойского, фронт Кадомцева занял крайне невыгодную позицию – за его спиной протекала р. Самара. Когда чехословаки пошли в наступление, Михаилу ничего другого не оставалось, как броситься на прорыв их цепей. Он попал под кинжальный пулеметный огонь и погиб. В том же бою пуля настигла и Хмелевского.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
