— Ты, что это, Лёшечка, никак что-то кропаешь там? — с небрежной иронией поинтересовалась «современница», «муза, блять» и «героиня».
— Да вот, приходится… — вздохнул я, поспешно складывая и убирая листок в карман.
Она начала канючить, чтобы ей показали. Ей было показано — она пробежалась непонимающим взглядом, фыркнула.
— Рисуночек хороший? — спросила девочка (по нему и видно, что ей не боле пяти годиков), — это я нарисовала, а ты испортил!..
— Хаоший, хаоший, — засюсюкал я, — ути-пути, блять, дочка, на хуй… Дай-ка я тебя как-нибудь…
Она неодобрительно взмыкнула.
— …поцелую, поцелую, доченька.
— Мммю! принеси лучше ещё яблочка.
Вот тебе и точка:
о том как макдаёт тебе жизнь я думаюя думаю а дождь идёт в жаруи ты лежишь однапотный лоб и верхняя губаи рядом я лежу в жаруна кухне растворитель варится заражать друг другаты можешь просто жить не думаяа дома я никак уже не буду о’кейа яблоки меняют кожуру на мякотья режу яблоки ножом но жру кожуруа ты пихаешь ножкой меня как кошкук окошку я иду и думаю про дождьа ты отравленная можешь только еле-еле естьмороженое которое я ненавижу в твоей кожея не увижу твоей кожи с твоей кошкой большеты ведь очищена ото всего вокруг
Собачку я для ассонансности заменил на кощечку, только и всего. Потом мне этот текст стал нравиться — именно своей «правдивой простотой».
48.
На следующий вечер повторилось то же самое. Гуляли с Вованом, выслушивая теперь его исповедь. Она совсем заигнорировала меня. Я просился домой (чтобы побольше успеть…), а она затягивала посиделки допоздна. Наконец Вован ушёл, и мы тоже поплелись обратно — втроём. Я даже боялся в душе: а не к нам ли он?
Оказалось, впрочем, что ему просто было по пути, а «не к нам». Не успел я зайти и приготовиться к принятию пищи и эротическим игрищам, как она стала намекать, что по сути-то дела меня сюда никто не приглашал. Я оторопел. Потом посмотрел сколько времени — было без четверти час — сказал жалобным тоном, что теперь уж мне не уехать, можно, мол, я как-нибудь где-нибудь на коврике…
Что и говорить, мне сделалось отвратительно плохо и обидно и хотелось удавить её, но сначала — всю её… Когда она постелив себе и бросив мне подушку и одеяльце, стала раздеваться и укладываться, я не выдержал: попытался всё же заключить её в свои трепетные объятия. Она с силой и с криком: «Всем вам от меня чего-то надо!», оттолкнула меня.
— Кому это всем?! — тут не выдержала и моя тугонакрученная (есть такое выражение: кишки на пальцы наматывать) пружина гнева.
— Всем, блять!! остоебало уже! совсем! всё, блять! все, блять! Все вы так и хотите от меня что-нибудь получить — кому переночевать, пожрать, кому поебаться, кому… — она выкрикнула, осеклась, превратившись в свою-мою любимую маленькую девочку, и осела у дивана, заплакав.
Сердце моё сжалось и я потянулся ладонями её, как маленькую, «пожалеть».
— Ну, что, дочка моя, случилось?
— Случилось! — пока братва не подключилась! — Она отмахнулась, я как-то увернулся, на мгновение застыл в замешательстве… и вновь осторожно потянул к ней руки…
— На хуй! в пизду! — взвизгнула она, — не трожь меня! — Я рефлекторно отдёрнулся, меня всего скрутило и затрясло, и я не знал, что делать.
Она ещё несколько минут проговорила словно в бреду, что все чего-то хотят от неё — чего-то урвать, что все суть блю пэссив гомосэкшуалз и что всех аз олл, май хани диарз, он и ин — на питужочка и в кощечку! Постепенно замолкла и улеглась, закутавшись в одеяло и посматривая как ни в чём ни бывало ящичек.
Ещё одно свойство телевидения. Понятие «отдыхать» теперь значит не только лежать на диване, а обязательно смотреть его — речь идёт о постепенном замещении функции сна, сновидения — ведь многие уже предпочитают бессонницу у голубого экрана традиционному релаксу…
Где-то около часа я покряхтывал, ворочался, вздыхал и постанывал, то и дело взбивая неудобную подушку. Ноль внимания.
— Эля, — наконец не выдержал я.
— Ну? — отозвалась она, — что?!
— …Можно к тебе?.. — голос мой звучал обречённо, но всё же не сдержался от полуулыбочки.
Она тоже почти улыбнулась и молча сдвинула свою подушку вбок.
Я сразу облапил её, вошёл в ее горячее равнодушное нутро и несколько раз рыпнувшись, кончил, едва успев выскочить.
— Что это было? — она с раздражением меня отпихнула, вытираясь трусиками, — какая-то животная выходка!
— Ну, Элечка, дочечка, давай попробуем ещё разочек!
— Нет! — заголосила она с детским притворством и взрослым злорадством. — Марш отсюда — на свой диван!
— Ну ладно уж, — буркнул я, отворачиваясь и взбивая свою подушку, — я уж пожалуй тут останусь…
— Нет! — запротестовала она снова, — ты будешь ко мне приставать!
— Приставать! — подскочил я, отбрасывая одеяло, — что за термины! Приставать к тебе будут на улице, а я твой любовник, сиречь ёбырь, ты меня сама сюда пригласила!
— Как пригласила, так сейчас и пойдёшь — в свою берлогу или как там её!..
— Ладно, но сначала я тебя придушу, — заявил я подчёркнуто спокойно, стащил (как бы не заметив её сильного сопротивления, болезненными приёмами разжав ей пальцы) с неё одеяло и обхватив руками ее горло. — По другому нельзя, сама понимаешь.
— Ну?!
— Что, блять, «ну»?!
— Душить?
— Души, блять, только попробуй!
Я начал. Душить я, дорогие, не умею, конечно, но сил у меня хватит даже на то, чтобы оторвать эту дурную буйную головушку!
— А-а!! — она нестерпимо громко взвизгнула, вся затрепыхавшись.
— Тише, соседи, — бросил я тем же тоном — словно кому-то постороннему, кто мешал — и сдавил ещё раз.
Следующее «а-а» было уже хриплым, глаза её увлажнились, в них был обычный неподдельный страх.
Я тут же отпустил её, поцеловал в лоб. Она, откашливаясь, отстранилась рывком, и в следующий миг из глаз моих уже осыпались звёздочки — я получил два сильных её удара, а потом ещё пару пяткой в живот. Тогда я опять навалился на неё, зафиксировав руки и прижав ноги.
— Beat me till I cry, beat me till I die! / Beat me till I black, beat me till I blue — I will always love you! — гнусаво-хрипло пропел я, подражая профану Мартину Жаку.
Она тяжело дышала, воинственно раздувая ноздри.
— Я вот недавно прочёл в книжке Лимонова… Когда его жёнушка стала приходить поздненько и он коим-то образом стал замечать на ее чулках пятна чужой спермы, ему стало очень плохо… и он решил сделать петлю на длинной верёвке, привязанной за что-то… Саму петлю замаскировал вот — под ковриком у их дивана — чтобы засыпать спокойно, с уверенностью, что в любой момент, если ему что-то не понравится, он может задушить её.
Её взгляд изменился, она чуть ли не улыбалась. Я отпустил её. Она встала, незаметно щупая стопами пол, перекинула мои постельные принадлежности.
— У нас никакой петли не будет, — категорически заявила она, — если хоть пикнешь — выкину.
Я про себя заметил, что если уж такие методы не помогают, то не помогут никакие, и стал медленно-мелочно укрепляться в своём решении поутру покинуть её навсегда.
49.
Утром повторилось всё то же. Сначала я сразу не мог уйти не попив чаю, потом пришли наши наркоманские друзья и было как-то неловко разрушать сложившуюся в их больном мозгу идиллюзорность «насчёт нас с Элей»…
После вмазки и ухода гостей она заявила, что ей надо пойти в ветлечебницу, узнать как и чем (а главное, за сколько) можно усыпить Дуню.
Собака, как будто услышав, что говорят о ней, бодро прихромала на кухню. Я, уже ни в чём не стесняясь и ничего не боясь, истеребил за лапы и шкуру это мощное старое животное, чем-то так напоминающее хозяйку… приговаривая:
— Скоро, дуэнья, тебя того, суки… И слово-то какое выдумали — «усыпить» — это, блять, убийство называется, а не «усыпить»…
— Хватит! Ты думаешь, мне её не жалко! Старая она уже. И кормить чем — ты хоть раз ей хоть кусок чего-нибудь принёс?!
— По-моему, она не голодает. А я, знаешь ли, дорогая, не работаю.
Да, дорогие друзья, она уже была совсем слепая, эта нелепая собачатина… А может, животные совсем не видят нас? Они, может, абстрактно чувствуют ласку, или кто-то даёт пинка… или еды?.. И мы для них невидимые неведомые боги — такие же, как есть у нас! И вот я, такое сознательное могущественное сверхсущество (занятое своими сверхпроблемами, конечно), смотрю на эту вот кощечку и решаю, будет ли она сегодня есть, жить, будут ли живы её дети и где они будут жить…
На какую-то мою ухватку Дуня рыкнула, и я в испуге отскочил от неё. «А есть ли такие люди, которых боги боятся?» — подумал я, кинув собаке кусок хлеба. Впрочем, тогда я, дорогие, всё время был материалистом…
