С грацией танцовщика скользит Хендрик Мефисто в черном шелковом, тесно облегающем костюме по сцене, легко и точно, приводя в замешательство, обольщая; с кроваво размалеванных, вечно улыбающихся уст слетают каверзные двусмыслицы, рискованные остроты. Кто же усомнится в том, что наводящий жуть элегантный весельчак способен превратиться в пуделя, выбить из дерева винную струю, парить по воздуху, расстелив плащ, – была б у него только охота? Этот Мефисто способен на все! Все в зале чувствуют: он силен – сильнее самого ГОСПОДА БОГА, «с которым он ладит» и к которому обращается с насмешливой куртуазностью. Разве у него недостаточно причин смотреть на него сверху вниз? Он куда остроумней, куда образованнее и, во всяком случае, куда несчастней, чем тот, – может быть, он сильней именно потому, что он несчастный. Неисчерпаемый оптимизм великого старика, заставляющего ангелов состязаться в стихотворных хвалах ему самому и его творенью, и болезненное добродушие отца вселенной производят впечатление наивности, если не старческого маразма, рядом с жуткой меланхолией, ледяной печалью, к которой ставший сатаной любимец господа, проклятый и погибший, вдруг переходит от самой сомнительной веселости. Мороз подирает по коже публику, сидящую в зрительном зале Берлинского Государственного театра, когда из ярко размалеванного рта Хефгена – Мефистофеля летят слова:
…Ничего не надо.Нет в мире вещи, стоящей пощады.Творенье не годится никуда.[8]
Он уже не движется, этот чересчур проворный арлекин. Он стоит неподвижно. Что это? Страданье? Под пестрью грима – глубокий безутешный взор. Пусть ангелы ликуют вокруг трона господня – они совсем не знают людей. Черт знает людей, он посвящен в их злые тайны, и – ах! – боль за них сковывает его члены, и на лице его застывает маска отчаяния.
После премьеры «Фауста», после оваций артист Хефген запирается у себя в уборной. Он никого не хочет видеть. Но одной посетительнице маленький Бёк не может отказать. Редко случается, что Дора Мартин смотрит спектакли, в которых сама не занята. Ее сегодняшнее появление на премьере вызвало сенсацию. Маленький Бёк отвешивает ей глубокий поклон и отворяет дверь в святилище.
Оба выглядят переутомленными, и Хефген и его соперница по подмосткам. Он измотан и обессилен экстазом игры. Она – заботами, которые ему неизвестны.
– Хорошо было, – говорит Мартин тихо, по-деловому и тотчас же, не дожидаясь приглашенья, садится на стул. Она вся сжимается, лицо с высоким лбом, широкими детски мечтательными глазами глубоко уходит в бурый мех воротника.
– Хорошо было, Хендрик. Я знала, что у вас получится. Мефисто – ваша великая роль.
Хефген сидит к ней спиной за гримировальным столиком и улыбается ей в зеркало.
– Вы это говорите не без злобы, Дора Мартин.
Она отвечает все так же спокойно, деловито:
– Вы ошибаетесь, Хендрик. Я ни на кого не обижаюсь, я принимаю всех такими, как они есть.
Тут Хендрик поворачивает к ней лицо, с которого уже удалены дьявольские брови и все великолепие красок.
– Спасибо, что пришли, – говорит он мягко, и глаза его сверкают.
Но она отмахивается почти пренебрежительно, будто хочет сказать: оставим эти шутки! Он, кажется, не замечает ее жеста и нежно спрашивает:
– Каковы ваши ближайшие планы, Дора Мартин?
– Я выучилась английскому, – отвечает она.
Он делает удивленное лицо.
– Английскому? Почему? Почему именно английскому?
– Потому что я буду играть в Америке, – говорит Дора Мартин, не отводя от него спокойного, испытующего взгляда.
Так как он все еще играет непонимание: «Почему? Почему именно в Америку?» – она говорит уже нетерпеливо:
– Потому что здесь все пропало, дорогой. Разве вы этого еще не заметили?
Он горячится.
– Что вы говорите, Дора Мартин! Для вас ведь ничего не изменится! Ваше положение непоколебимо! Ведь вас же любят – действительно любят многие тысячи! Никто из нас – вы же знаете, – никто из нас не пользуется такой любовью, как вы.
Тут улыбка ее становится такой грустной и насмешливой, что он умолкает.
– Любовь тысяч! – говорит она почти беззвучно. И пожимает плечами. И – после паузы – мимо Хендрика, в пустоту: – Найдутся другие любимцы.
Он взволнованно продолжает:
– Но театр приносит доходы. Театр всегда будет интересовать людей, что бы ни случилось с Германией.
– Что бы ни случилось с Германией, – тихо вторит Дора Мартин и внезапно встает. – Ну, так я желаю вам всего хорошего, Хендрик, – говорит она быстро. – Мы долго не увидимся. Я уезжаю на этих днях.
– На этих днях? – спрашивает он смущенно. И она отвечает, устремив вдаль темный взгляд:
– Больше ждать нечего. Мне тут делать нечего.
Потом она добавляет:
– Но вам всегда будет хорошо, Хендрик Хефген. Что бы ни случилось с Германией.
На ее лице под рыжей гривой – пожалуй, слишком большом для узкого, маленького тела – гордость и скорбь. Она медленно идет к двери и покидает уборную Хендрика Хефгена.
VII
Сделка с дьяволом
О горе! Небо над этой страной стало темным. Бог отвратил лицо свое от этой страны, потоки крови и слез льются по улицам городов.
О горе! Эта страна облита грязью, и никто не знает, когда она вновь очистится – каким покаянием, какими жертвами сможет она искупить свой позор? Кровью и слезами замешана грязь на всех улицах, во всех городах. Все прекрасное – опоганено, все правдивое – оклеветано ложью.
Грязная ложь притязает на власть в этой стране. Она орет, вопит в залах собраний, из микрофонов, со столбцов газет, с киноэкрана. Она разевает пасть, и из этой пасти разит вонью, эта вонь многих гонит прочь из этой страны, а те, кто вынужден остаться, страдают, как в вонючем застенке.
О горе! Апокалипсические всадники несутся по земле, здесь они сделали привал и объявили о своей омерзительной власти. Они хотят завоевать весь мир. Это их цель. Они хотят господствовать над землями и морями. Их уродству должны поклоняться как новой красоте. Там, где сегодня над ними смеются, завтра падут перед ними ниц. Они полны решимости захватить весь мир, унизить его и погубить, как собственную страну, которую они поработили, унизили и погубили. Как нашу бедную родину, над которой потемнело небо, от которой бог отвратил лицо свое. Теперь на нашей родине ночь. Мерзкие господа разъезжают по ее округам в роскошных автомобилях, на самолетах, в специальных поездах. Они колесят по всей стране. На базарных площадях они выкрикивают свою ложь. И в каждом углу, где только объявятся они или их подлые подручные, гаснет свет разума, становится темно.
Артист Хендрик Хефген находился в Испании, когда благодаря интригам во дворце почтенного рейхспрезидента и генерал-фельдмаршала человек с лающим голосом, которого Ганс Миклас и с ним немало отчаявшихся невежд называли фюрером, стал рейхсканцлером. Артист Хендрик Хефген играл элегантного афериста в детективном фильме. Невдалеке от Мадрида шли натурные съемки. Вечером после напряженного дня он усталый вернулся в свою гостиницу, купил у консьержки газету и испугался. Как? Хвастливый болтун, над которым так часто смеялись в кругу одухотворенных, прогрессивно настроенных товарищей, внезапно стал самым могущественным человеком в государстве? «Ужасно, – подумал артист Хефген, – отвратительный сюрприз! А ведь я был абсолютно уверен, что нацистов не стоит принимать всерьез! Ну и попал я впросак!»
Он стоял в своем красивом весеннем костюме беж в холле гостиницы «Риц», где публика обсуждала зловещие события в Германии и реакцию на них биржи. Бедного Хендрика бросало то в жар, то в холод, когда он думал о том, что ему предстоит. Многие, кому он причинял зло, получат теперь возможность ему мстить. Цезарь фон Мук, например. Ах, и зачем это он вконец испортил отношения с певцом «крови и почвы» и так решительно отвергал его пьесы? Какая непростительная ошибка! Теперь все ясно, но уже слишком поздно. Слишком поздно, ведь среди нацистов сплошные враги. Потрясенному Хендрику пришлось вспомнить и о маленьком Гансе Микласе – чего бы он не дал, чтобы стереть, уничтожить тот злосчастный инцидент в Гамбургском Художественном театре! Ведь и повздорили-то из-за пустяка! Но кто бы мог подумать! А Лотта Линденталь? Очень возможно, что она стала важной персоной и может помочь ему или нагадить…
Хендрик вошел в лифт, у него дрожали колени. От встречи с коллегами, назначенной на сегодняшний вечер, он отказался. Приказал подать обед в номер. Выпил полбутылки шампанского. Настроение чуть поднялось.
Надо сохранять самообладание, не поддаваться панике. Так называемый фюрер, стало быть, теперь рейхсканцлер – скверно. Но как бы то ни было, он пока еще не диктатор и, по всей вероятности, никогда им не станет. «Люди, которые привлекли его к власти, немецкие националисты, уж позаботятся о том, чтобы он не сел на голову», – думал Хендрик. Потом он вспомнил о больших оппозиционных партиях, ведь они же пока существуют. Социал-демократы и коммунисты ведь окажут сопротивление – может быть, даже вооруженное, – так, не без веселья и не без страха решил Хендрик Хефген, сидя в гостиничном номере над бутылкой шампанского. Нет, до национал-социалистской диктатуры еще далеко! Может быть, даже ситуация круто изменится: попытка отдать немецкий народ на произвол фашизму может окончиться социалистической революцией. Это вполне даже возможно, и тогда-то выяснится, что артист Хефген невероятно хитро все предвидел. Но предположим даже, что нацисты останутся у власти: чего, собственно, Хефгену их бояться? Он не принадлежит ни к одной партии, он не еврей. То обстоятельство, что он не еврей, вдруг показалось Хендрику невероятно утешительным и полным значения. Какое неожиданное и важное преимущество! Раньше это как-то недооценивалось! Он не еврей, значит, ему могут простить все, даже тот факт, что в кабаре «Буревестник» его приветствовали как «товарища». Он золотоволосый рейнец. Отец его был золотоволосым рейнцем, пока финансовые заботы не сделали его седым. А его мать Белла и его сестра Йози безупречно золотоволосые уроженки берегов Рейна. «Я – золотоволосый рейнец», – напевал Хендрик Хефген, повеселев от шампанского и от своих размышлений. И в отличном настроении он улегся в постель.
