тяжелое ранение в 1943 году. И самое трудное – многолетнее отлучение от читателя.
И все-таки так много общего в воспоминаниях и того и другого!
«Но в Царствие небесное будут допущены только те, кто не стыдился невольно набежавших слез, когда под окном играла шарманка, в лиловом бреду изнемогала сирень…»
…Дождь по саду прошел накануне,
И просохнуть земля не успела;
Столько было сирени в июне,
Что сияние мира синело…
И появится в стихах Тарковского то же, что и у поэта-эмигранта, – сравнение детства в Елисаветграде с навсегда покинутым раем:
Давно мои ранние годы прошли
По самому краю,
По самому краю родимой земли,
По скошенной мяте, по синему раю,
И я этот рай навсегда потеряю…
В Новограде – Елисаветграде «под густолиственным шатром уездной акации» признавался легкомысленно-искренний гимназист Шполянский в любви прелестным гимназисткам. И так же, через двадцать лет, когда гимназистки стали называться ученицами единых трудовых школ, поздним вечером, скрываясь от вечно ищущей его беспокойной матери под цветущей акацией, впервые сказал заветные слова любви юный Асик Тарковский. Звали его богиню Ольга Рапорт. Это она, красавица-блондинка, нанесет ему первую сердечную рану. Это о ней много-много лет спустя скажет поэт с горькой иронией:
…А все-таки меня любили –
Одна: – Прощай! – и под венец…
А дальше: «Другая крепко спит в могиле». Это уже о Марии Густавовне Фальц.
«А третья», которая «у чужих сердец
По малой капле слез и смеха
Берет и складывает эхо…» –
это самая великая, самая чистая и бескорыстная любовь поэта – его Муза.
Пройдет еще несколько лет, и Арсений Тарковский уедет из родного-неродного города (уже Зиновьевска) в Москву искать свою судьбу, как уезжали до него тысячи провинциальных юношей.
В 1928 году, приехав на две недели навестить мать, забрать то, что осталось от его библиотеки (в суровые годы родные продали большую часть книг), и проститься навсегда со всем, что его связывало с этим городом, Асик пришлет в письме своей юной жене Марусе веточку белой акации.
31.05. Муариск ты мой! Собирается дождь, ветер ужасный. Тоска невообразимая. Я сплю все время: должно быть у меня страшная сонная болезнь. И за что это? Два письмочка ‹…› я получил и радовался, как (Прутков говорил) – скрипач канифоли… Сейчас я пойду за акацинной веткой, и самую маленькую плеточку положу, чтобы ты увидела, что это за дикая штука.
Акации буйствуют, на улице сплошной белый удушающий сладкий дым этих подлых акаций… Я страшно скучаю. Только твои письма и спасают меня от тоски и беспокойства… Я живу от письма до письма. Золотусь мой! Не забывай своего мужа, он же медведь, он же собака, он же тебя очень, очень любит…
Арсений тоскует, ждет почту, считает дни, оставшиеся до отъезда в Москву, и пишет, пишет, пишет Марусе сумасшедшие письма. Здесь его раздражает все: материнская опека, визиты к родственникам, жара, ветер, пыль и даже запах воспетой романтиками белой акации. Он рвется в Москву, ему скучно в Елисаветграде, ставшем Зиновьевском, – друзья разлетелись, Марию Густавовну проводили в Одессу.
В середине июня Арсений уезжает, чтобы на следующее лето еще раз заехать ненадолго к матери, которая года через два тоже переберется в Москву. Кажется, что уже ничего не связывает его с родным городом.
Но в военные и в послевоенные годы Тарковский вспоминает об оставленной, казалось бы, без сожалений родине и о матери, заботы которой некогда так докучали ему.
А все-таки жалко, что юность моя
Меня заманила в чужие края,
Что мать на перроне глаза вытирала,
Что этого я не увижу вокзала,
Что ветер зеленым флажком поиграл,
Что города нет, и разрушен вокзал…
В последний раз Тарковский приедет в Елисаветград – Кировоград спустя много-много лет, в 1955-м. Все уже стало иным – и время, и город, и настроение поэта.
Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.
Тяготит мне плечи
Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет…
Но вслед за этими стихами в письме к другу юности Николаю Станиславскому он напишет совсем другие слова: «…Я понял, что на родине надо бывать почаще, иначе высыхаешь сердцем, а родина, наш город – хорошая причина для слез».
Уезжаем, уезжаем, укладывай чемоданы,
На тысячу рублей билетов я выстоял у судьбы,
Мы посетим наконец мои отдаленные страны,
Город Блаженное Детство и город Родные Гробы…
А в далеком Париже эмигрант Дон-Аминадо, про которого М.И.Цветаева сказала, что этот совершенно замечательный поэт никогда не будет писать всерьез, бесконечно тоскует о навсегда потерянной родине:
О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым,
Той свежестью набухшего зерна
И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.
Два поэта, родившиеся в одном городе и так одинаково любившие его, не знали друг друга. Только, наверное, в детстве слышали семейные фамилии – Шполянские, Тарковские. Городок ведь был небольшой…
Три друга из Елисаветграда
Князь Гога, он же Жорж, виконт Николя, граф Арсений – так звали друг друга члены этого тесного дружеского кружка. За этими высокими шутливыми прозвищами скрывались вовсе не аристократы, а беститульные молодые люди – Юра Никитин, Коля Станиславский, Асик Тарковский. Существовал еще и маркиз Рюэтти, личность которого остается для меня загадкой. Все друзья выросли в Елисаветграде, все пережили трагическое расставание с безмятежным, благополучным дореволюционным детством. Все были увлечены одной прекрасной дамой – Марией Густавовной Фальц. Все обожали поэзию и сочиняли стихи. «Ты лежишь подо мною распятая», – писал совсем юный Коля Станиславский, и друзья рукоплескали этим смелым строчкам.
Самым младшим из компании был Асик Тарковский, он же первый покинул родной город и переехал в Москву. Связь с друзьями юности, Николаем Станиславским и Юрием Никитиным, не оборвалась. На первых порах чужим и холодным городом была для папы Москва. Поэтому летят письма в Зиновьевск (так в двадцатые годы звался Елисаветград, в котором родился один из известных большевиков – Зиновьев), продолжается манерная игра в титулованные
