— Как же так? — удивляются офицеры. — А может быть, вы нас убьете? — робко спрашивают два толстяка, Власьев и Чекин. — Убить нас или повесить — как раз благоприятный момент. Это будет торжество справедливости.
— Ну нет! — говорит Мирович. — И не настаивайте! Живите, жабы, мучительно раскаивайтесь.
Победители церемониальным маршем идут к камере Иоанна.
Они взламывают все деспотические замки и засовы.
На них из полутьмы бросается что-то: в трепещущих тряпках, волосатое и заикающееся. Солдаты хотят схватить императора, чтобы сообщить ему приятную новость. Но Мирович не только военный вождь, он еще и психолог.
Он останавливает солдат. Он говорит:
— Не трогайте императора. Пусть он подышит хорошим воздухом. Подышит — и сумасшествие с него как рукой снимет.
Несколько минут Иоанн Антонович бегает по двору каземата и дышит хорошим воздухом.
Потом он останавливается перед Мировичем и смотрит на него осмысленными глазами.
Мирович удовлетворен: у императора появились некоторые признаки ума. Знает ли он, кто он на самом деле? Мирович спрашивает:
— Ты кто?
— А ты кто? — огрызается император. Иоанн — пришел в себя!
Мирович обижается:
— Знаешь, если мы так и будем «тыкать», ничего не получится из нашего государственного переворота.
Иоанн оживляется:
— Что, разве произошел государственный переворот?
— Вот именно.
— В чью пользу? — деловито осведомляется император.
— В пользу императора Иоанна Антоновича!
— Я — император Иоанн Антонович! — сурово и грозно говорит Иоанн.
— Ну вот, пожалуйста, — сумасшествия как не бывало! — восхищается Мирович. — Поздравляю вас, ваше императорское величество! Вы выздоровели, и, как бы получше выразиться, вы уже не сумасшедший, а взошедший на ум!
Солдаты быстренько парят Иоанна в финской бане, опрыскивают его веснушчатое лицо, завивают его свежие красноватые кудри теплыми шомполами.
На Иоанна набрасывают халат (малиновый, золотые цветы!), купленный Мировичем в антиквариате для такого случая (торжественного!).
В крепостные шлюпки садятся солдаты. В отдельную шлюпку садятся: император, Мирович, Ушаков, барабанщик и флейтист.
Уже рассвело и небо покраснело. Вот-вот взойдет солнце. Оно уже поигрывает наверху: на окнах учреждений, на вертикальных решетках петербургских мостов. На крышах кричат кошки. Они ходят по крышам и подслеповато щурятся на солнце.
Император пьет шампанское и совсем перестает заикаться: подействовал наш оздоровительный напиток! Иоанн прекрасно пьет, — неописуемое счастье, он и помнить позабыл, что еще вчера страдал сумасшествием.
Они приплывают в артиллерийский лагерь на Выборгской стороне.
В лагере — артиллеристы и артиллерия.
Уже утро.
Повсюду — пушки, деревянные бочки с порохом, арбузные ядра, гадючьи фитили, артиллерийская прислуга с факелами, офицеры со светлыми, стальными саблями, рассеивается веселый ветерок, на Неве блещут блики, — восстание!
Мирович встает во весь рост и читает манифест. Он сам сочинил манифест. Вот смысл ответственного документа:
«Долой деспотию Екатерины! Да здравствует демократия Иоанна!»
Войска и простой Петербург — все присягают. Все восклицают традиционное «ура!» и надевают шляпы, увитые дубовыми ветвями.
Беспрестанно бьют барабаны, играют флейты, пушки — стреляют, солдаты — стреляют из мушкетов в сторону Зимнего дворца, простой Петербург, народные массы — бросают все свои ножи и тяжелые камни в сторону Зимнего дворца, — остервенение, вот это бунт так бунт!
При поддержке народного мнения войска быстрым и блестящим штурмом берут Петербург. Все улицы и переулки в руках бунтовщиков. Мирович рассыпает рукописные экземпляры манифеста. Документы относят в Сенат, в Синод, во все коллегии и присутственные места.
— Что же нам делать с Екатериной Второй? — растерянные, спрашивают Сенат, Синод, коллегия, присутственные места. — Повесим ее, четвертуем или просто-напросто расстреляем?
— …Что же вы хотели сделать с Екатериной Второй? — спрашивал (впоследствии) Мировича на суде генерал-поручик петербургской дивизии И. И. Веймарн, следователь.
Мирович милосерден. Он отвечает:
— Сослать императрицу в отдаленную и уединенную тюрьму, а окроме того, для здоровья и жизни ее никакого вреда учинить у нас не было.
Думал Мирович, что получится такая оперетта.
Заговор задуман, и Ушаков узнал подробности. Но осуществление надежд всегда зависит от случайностей, пустяков.
Они были романтиками, но получился реализм.
5Двадцать третьего мая 1764 года военная коллегия командирует Аполлона Ушакова в Смоленск.
Исполнение мечты оттягивается. Ушаков уехал. Мирович служит. Он ходит в караулы и ожидает возвращения Ушакова.
Проходит месяц. Никаких известий.
Мирович беспокоится, посещает фурьера Новичкова: они вместе были в командировке, все возвратились, но нет Ушакова, где же он, черт побери, куда запропастился этот тип? Он мой лучший друг!
Фурьер Великолуцкого полка Григорий Новичков пожимает плечами: подпоручик Мирович только что спохватился, а уже всем известно — Ушаков утонул. Все пили в командировке, духота, купались, кто-то неизбежно должен был утонуть, вот Ушаков и утонул.
Вот и утонул. Мирович скис. Но не расплакался. Ушаков участвовал в плане-мечте. Но: и план, и мечта остаются, в конце-то концов, несмотря ни на каких Ушаковых.
Ушаков сыграл свою положительную роль на первом этапе восстания: он смотрел на Мировича, главнокомандующего, с нескрываемым восхищеньем и беспрекословно слушал его сентенции.
Что ж, рабочую часть восстания можно выполнить и одному, тем более — уже написан такой подробный план с репликами и ремарками.
Как всякий уважающий себя заговорщик, Мирович начинает подготовку, или обработку общественного мнения.
Вот как хитро он пропагандирует свои идеи и что из этого получается.
Он ловит придворного лакея Тихона Касаткина, гуляет с лакеем по Летнему саду, говорит:
— Вот что, Тихон, братец. Как скучно сейчас и как может быть весело потом, когда произойдут прекрасные перемены.
Лакей Тихон объясняет Мировичу свое мировоззрение:
— Да. Сейчас грустно и гнусно. На этот счет не может быть двух мнений. Вот что, Василий, братец. Знаешь ли ты причину всего плохого, что происходит в Российской империи? А причина простая. Причина проще простой: прежде, когда увольняли придворного лакея, то ему присваивали звание подпоручика или поручика. А теперь? Страшно даже сказать вслух, засмеют: теперь увольняют — кого же? — придворного лакея! — в звании сержанта! Стыд и стыд! Никакого торжества справедливости!
Мирович поддакивает и провоцирует:
— Вот бы переворотик! Чтобы вместо этой ведьмы Екатерины Второй — Иоанн Антонович!
Тихон приседает, оглядывается во все стороны, его бритое лицо покрывается гусиной кожей от страха, даже пуговицы на его лакейской куртке как-то бледнеют, он быстро-быстро крестится:
— Господи, господи, упаси нас от очередных переворотов! И так эти прекрасные перемены осточертели. При Петре Третьем выплачивали жалованье серебряными деньгами, теперь — суют медяшки. Еще какой-нибудь переворот — и совсем перестанут платить! Пусть уж так, как есть!
Лакей как лакей.
Сомнения лакея.
Касаткин поуспокоился и рассказал Мировичу сказку, сказку лакея.
Был в Египте самый страшный фараон.
Народы Египта носили цепи и рыдали.
Много-много лет полиция не фиксировала ни одной улыбки.
Слева и справа от Нила ничего не осталось — лишь слезы и муки.
Душевное состояние у всех было самое худшее, и только одна старушка, самая старая старушка во всей вселенной, ходила в храм бога Солнца Ра.
Она ходила и хохотала в храме. По нескольку часов.
Она молилась за здоровье и за продление срока жизни жуткого фараона.
Фараон слышал краем уха: народы его ненавидят. Это совсем не расстраивало тирана, но интересовало в некоторой степени. Заинтересовала его и старушка.
Фараон спрятался за жертвенным камнем, и, когда старушка перестала хохотать и молиться, когда она подобрала свои тяжелые цепи, чтобы уйти восвояси, фараон встал и спросил.
Он сказал:
— Скажи, пожалуйста, красавица, почему весь народ меня ненавидит, а ты молишься за мое здоровье с таким хорошим хохотом?
Старушка ничуть не смутилась и не испугалась.
Она сказала:
— Слушай. Я знала твоего прапрадеда, прадеда, деда и отца. Я видела, как управляли они по очереди Египтом. Таким образом, я пережила четырех властителей. И каждый из них был хуже предыдущего. Все хуже и хуже. Теперь ты — пятый. Ты, безусловно, самый скверный. Потому-то я и молюсь, чтобы ты как можно дольше прожил на свете, потому что думаю: кто же, в таком случае, будет после тебя? Казалось бы, хуже быть не может. Но так думают только глупые народы. А я знаю: нет пределов человеческой злобе. И я знаю: если ты умрешь — будет еще хуже.
