Моряки, находившиеся на палубе, трудились у трапов и наблюдали, как девушки поднимались наверх и спускались вниз. Кинозвезда не пожелала осматривать с Хальбернагелем боевые посты. Она уже и так была достаточно популярна. Она предпочла развлекать офицеров, и едва ли сумела бы найти более благодарную публику.
Затем дамы и господа отправились обедать. Господа шли первыми, за ними следовали дамы. Дам сопровождал мужчина в длинном пальто с поясом и в фетровой шляпе с загнутыми полями. Он раздавал направо-налево приветствия и при каждом удобном случае снимал перед дамами шляпу, демонстрируя лысую макушку. К нему обращались «профессор», и, по словам одного из офицеров, он был правой рукой Геббельса.
— Подождите минутку, дорогой профессор, — промолвила кинозвезда. — Мне необходимо раздать еще несколько автографов, иначе мальчики меня не отпустят.
— Очень хорошо, моя дорогая, — произнес мужчина в шляпе и остался ждать ее, как и подобает ответственному руководителю.
Офицеры отвели дам обедать. На этом первая часть «увеселения экипажа» завершилась.
— Мы устроим большую бучу, — пригрозил Штюве, — если нам не выдадут спиртного. Отправиться на боковую нельзя, сходить на берег нельзя, а всех девушек увели офицеры.
Но дежуривший в столовой старшина отказался выдавать им спиртное.
После обеда помощник боцмана Швальбер — он удостоился этого звания 30 января — появился в кубрике и произнес:
— Друзья мои, я…
— Какие мы тебе друзья, — осадил его Остербур. — Мы себе друзей выбираем.
— Ну что ж, если вам вежливый разговор не нравится, я приказываю всем вам, негодяи, умыться и надеть выходную форму. Построение в четыре, после чего вы маршем идете в клуб для военнослужащих. Там для нас организована пирушка.
— Поворачивай к нам задницей и скачи отсюда как мартышка.
— Я доложу о твоем поведении начальству.
— Это ты можешь…
После перебранки матросы на какое-то время успокоились.
Но настроение было паршивым. Следующей жертвой стал старший писарь флотилии, которого назначили вести моряков строем в клуб для военнослужащих. Команда «Альбатроса» маршировала позади штабных писарей.
— Запевай! — скомандовал старший писарь.
— Начали! — крикнул матрос из последней шеренги.
— Три, четыре! — крикнул старший писарь.
Никто не пел.
— Скажите нам, какую песню вы предпочитаете, — произнес Лёбберман.
Старший писарь перечислил несколько песен.
— Слов не знаем, — загалдели матросы.
— «Голубые драгуны», — крикнул старший писарь.
— Мы не драгуны, — возразил Бюлов. — Нам, конечно, хреново, но пение здесь не поможет.
— Заткни пасть! — взревел писарь. — Слова-то хотя бы знаешь?
— Не-а, — ответил Бюлов.
— Не знаем слов! — кричали матросы.
— Тогда будем петь «Мы отплываем в Англию», — распорядился старший писарь.
— Никогда не слыхал такой песни, — пожал плечами Бюлов.
Матросы загоготали.
— Черт вас подери, да что же вы знаете?
Никто так и не запел. Моряки «Альбатроса» высказали свое мнение о штабе флотилии, чем сильно расстроили писаришек. Когда эта тема была исчерпана, вернулись к теме № 1, а она была неисчерпаема.
В клубе для военнослужащих им подали кофе и пирожные. Попозже принесли шнапс. Командующий флотилией произнес речь.
Тайхман тем временем был занят за кулисами. Перед этим командующий спросил, кто разбирается в музыке.
— Тайхман, — отозвался Хейне.
— Хорошо, тогда пройдите за кулисы, — сказал командующий.
Вышло все именно так, как и предполагали Тайхман и Хейне. Ему пришлось выкатывать фортепиано из коридора на сцену и устанавливать пюпитры. Затем он получил более интересное задание — повесить занавес, чтобы отделить раздевалку для балерин. Неожиданно появился Хальбернагель.
— Дай-ка я тебе помогу, все равно один не управишься.
Но именно его помощь и помешала им закончить приготовления вовремя. Впрочем, девушки не возражали, они согласны были раздеваться и без занавеса. Когда, наконец, он был повешен, Хальбернагель предложил им свои услуги: он был большим специалистом по застежкам и «молниям». Девушки не стали возражать.
Появился пианист с волосами до плеч и заявил, что фортепиано стоит не там, где нужно. К инструменту он не прикоснулся, а просто указал, куда его надо передвинуть. Тайхман двигал инструмент взад-вперед, и в конце концов оно вернулось на старое место. «Мог бы и спасибо сказать, — подумал Тайхман, — это не умалило бы его славы великого артиста». Но виртуоз не сказал ничего. Он опустился на стул подле фортепиано, провел руками по волосам и оправил свой смокинг. Смокинг был не новый и застегивался на левую сторону, словно женское платье; рукава были коротковаты, и из них торчали манжеты. «Но может, сейчас так модно», — подумал Тайхман. Однако было видно, что смокинг уже чинили, значит, он не мог быть модным. Виртуоз взял аккорд, склонив голову так, что его левое ухо скрылось под роскошной шевелюрой. Затем он с недовольным видом откинул свою гриву. Последовало несколько терций и квинт, но они ему тоже не понравились. «Так он скоро попросит меня настроить инструмент», — подумал Тайхман, но пианист взглядом отпустил его.
Когда Тайхман проходил мимо занавеса, он встретил знакомую кинозвезду. На ней было что-то вроде халата с красными и желтыми полосками.
— О, молодой человек, — произнесла она, — не могли бы вы помочь мне?
— С большим удовольствием, мадам.
— Это так мило с вашей стороны.
Они прошли через двор в крыло, где размещались артисты. У себя в комнате она передала Тайхману вечернее платье, пару туфель и два платка: белый и красный. Белый, как она объяснила, был для того, чтобы не спутались волосы, когда она будет быстро переодеваться.
— Понятно, — сказал Тайхман.
Когда они вернулись за кулисы, кинозвезда поинтересовалась, где ей можно переодеться.
— Здесь, если хотите, — сказал геббельсовский подручный, одетый теперь в смокинг.
— С девушками? Вы с ума сошли.
— Бога ради, прошу вас, не закатывайте сцен хотя бы сейчас.
— Девушки должны уйти, или я не выйду.
— Прошу вас…
— Я просто не появлюсь.
Девушкам пришлось уйти. Они сунули свои вещички под мышки и вышли в коридор. Звезда вошла.
— Боже, какой запах…
— Прошу прощения?
— Научили бы лучше этих девиц хотя бы изредка мыться. Я задыхаюсь от этого запаха. Вы знаете, какое у меня нежное обоняние.
— Я страшно…
— Достаточно. Выметайтесь отсюда, я видеть вас не могу, вас, вас, профессор…
— Самое паршивое, — сказал Хальбернагель Тайхману, — что я только что склеил одну блондиночку из балета. Ну ничего. Я все равно к ней вечерком пришвартуюсь.
— Смотри, не ударься днищем.
— Об этом не беспокойся, — сказал Хальбернагель и вернулся к своей работе с «молниями».
— Постойте, пожалуйста, у занавески и посмотрите, чтобы никто не вошел, — попросила Тайхмана звезда.
Потом она сказала, что и представить себе не могла, что придется переодеваться в таких условиях. Ну конечно, сейчас война, но нельзя же все списывать на нее — у людей тоже бывают нервы.
Кинозвезда стояла теперь за занавесом. Тайхман услышал хруст и шуршание материи и уловил раздражающий аромат духов. Появился офицер-снабженец штаба флотилии и спросил Тайхмана, что он тут делает. Тайхман объяснил. Офицер велел ему исчезнуть; он, мол, и сам может проследить, чтобы никто не вошел.
— Дорогой мой, — сказала звезда, высунув голову из-за занавески, — уж разрешите мне самой решать, кто будет меня охранять.
— Конечно, мадам, прошу прощения, мадам, — пробормотал офицер-снабженец, заливаясь краской.
— У меня, видите ли, горький опыт, и с офицерами тоже. Простите, что говорю вам это. А этот молодой человек показался мне достойным моего доверия.
— Конечно, мадам, конечно, — произнес офицер, поднимая руку к козырьку, словно обращался к адмиралу, и быстро удалился.
«Смотри, как ловко она с ним разделалась», — подумал Тайхман, довольный тем, как она отшила лейтенанта. Но ему не очень понравилось, что его назвали молодым человеком, достойным доверия. «Будь оно проклято, — сказал он про себя. — Я же не евнух. Вот Хальбернагель, например, — тот бы не произвел на женщину впечатления „достойного доверия“».
— Пока я на сцене, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы никто из этих господ не заходил в мою так называемую уборную. Я не люблю подобных вещей.
— Я прослежу.
— Это очень мило с вашей стороны. Знаете, можете подождать меня внутри, тогда вам не придется все время стоять.
Отсюда Тайхман не видел, что происходит на сцене; он мог слышать только то, что говорилось или пелось, и видеть, кто выходит на нее и кто уходит.
