на 18 месяцев или на 2 года (я видел такие векселя) и спускают их на черной бирже, отдавая иногда свыше 30 %. Отрицать этого г. Навашин не может. Пусть он скажет, где советские векселя учитывались из 15 %, кроме его собственного банка?
В ответ Навашин только пожал плечами, а директор Центрального коммерческого банка Монье заявил суду, что подлинность векселей не вызвала у него особых сомнений, тем более что владелец банка Михаил Гольцман показал бумаги Навашину, и тот, ужаснувшись их учетной стоимости, сокрушался, что «придется Советам заплатить»[437]. Но, вызванный повторно к свидетельскому барьеру, Навашин отрицал этот факт: «Никогда ничего подобного я никому не говорил», а Торрес воскликнул: «Гольцман — мошенник. Он был выслан из трех стран за преступления. Какое доверие можно придавать его словам?»[438]
Противоречивые заявления свидетелей окончательно запутали присяжных, но им еще предстояло выслушать сенсационные показания доктора Розенфельда, примыкавшего тогда в рейхстаге к фракции независимых социалистов, — «коренастого седого господина, с козлиной бородкой, в очках», который по-немецки, через переводчика, поведал о своих тайных переговорах с Савелием Литвиновым и его представителем Григорием Каганом, затребовавшими 1 млн марок за письменное признание о поддельности векселей. Правда, говорил Розенфельд,
Впоследствии, когда мне показали фотографии Литвинова, я затруднился признать в них человека, который был у меня с Каганом. Но повторяю: я убежден, что у меня был Литвинов. Литвинов всецело подтвердил мне заявление Кагана. Подтвердив его, он, однако, понял, что сделал ошибку, и спросил меня, намерен ли я его заявлением воспользоваться. Я ответил ему, что, конечно, воспользуюсь. Тогда он и Каган высказали недовольство и ушли в большом возбуждении.
После оглашения протокола, зафиксировавшего содержание переговоров, Моро-Джиаффери упрекнул Розенфельда в нарушении адвокатской этики, на что тот, побагровев, возмущенно запротестовал:
Я — 25 лет адвокат, я — старый нотариус, я — бывший прусский министр юстиции. Как нотариус я — чиновник, и мое начальство нашло мои действия совершенно правильными. Дело шло о раскрытии преступления. Литвинов и Каган не были моими клиентами. Профессиональной тайны я не раскрывал. Моя репутация в Германии не хуже, чем репутация господина защитника во Франции.
В ответ Моро-Джиаффери зачитал соответствующее положение германского закона, доказывая, что нотариус все-таки нарушил его, а Торрес, напротив, разразился пламенной речью, в которой восхвалял «великого демократа и великого адвоката» Розенфельда «за то, что он всегда был пацифистом и имел смелость еще недавно выступить против Гитлера в суде». Поскольку в шумную перепалку включились и другие адвокаты, председатель объявил перерыв, по истечении которого показания Розенфельда неуверенно подтвердила его секретарша, опознавшая по фотографии человека, посетившего нотариуса, как Литвинова. Но Каган, письмо которого также огласили в суде, уверял, будто утверждения Розенфельда — всего лишь «советская провокация»[439].
На третий день процесса были заслушаны письменные показания «человека со слуховой трубкой» — С. Б. Файнберга, присланные из Виши, где он, тоже успев стать невозвращенцем, проходил курс лечения. Бывший бухгалтер сообщал, что в мае 1930 года, по поручению главного директора финансово-коммерческого управления парижского торгпредства А. А. Трояновского[440], встретился с Иоффе, которому предложил за векселя 2 млн франков наличными. Но маклер от сделки отказался, и Трояновский, узнав об этом, якобы сказал: «Теперь все усилия будут направлены к тому, чтобы за крупную сумму выудить у Савелия Литвинова сознание, что все, выданные им, по приказанию начальства, векселя были безденежны»[441]. Файнберг просил также учесть, что,
Во-первых, каждый ответственный советский работник теряет свой человеческий облик и становится, в лучшем случае, рабом, слепо выполняющим приказания начальства независимо от того, моральны или аморальны эти приказания. Во-вторых, общечеловеческая психика и мораль совершенно неприменимы к оценке действий, показаний и выступлений советских служащих за границей. Для культурного человека советская психика совершенно непонятна. Но именно с точки зрения этой психики должны рассматриваться все поступки советских служащих, связанных даже в своем домашнем обиходе непрерывной ложью и окруженных крепким кольцом агентов ГПУ даже вне пределов СССР[442].
Далее выяснилось, что за три дня до начала суда Лютц-Блондель сделал попытку сбыть векселя за 9 миллионов франков. «Значит, вы сомневались в их подлинности?» — атаковал его Торрес. «Нет, — кротко возразил Лютц-Блондель, — я сомневался и продолжаю сомневаться в платежеспособности и честности большевиков и потому хотел получить хоть что-нибудь». Было оглашено и письмо англичанина Симона, подтвердившего, что он не вносил деньги за векселя, но Иоффе пообещал ему заплатить, если он заявит обратное[443]. Затем показания дал еще один немецкий адвокат, бывший депутат рейхстага от социал-демократов, доктор Оскар Кон. Высокий коренастый блондин «с мясистым красным лицом, в золотых очках, с растрепанной буйной шевелюрой», он долго вертел в руках векселя, ощупывал их со всех сторон, подносил к «подслеповатым глазам» и наконец вынес свой вердикт: «Это абсолютно подложно». После такого заключения между адвокатами защиты и обвинения вновь разгорелись бурные прения, а Торрес, заглушая всех своим мощным голосом, которому по силе и звучности не было, как писали, равных, объявил: «Господа присяжные, перед вами картина шантажа с целью выудить деньги у Москвы на том основании, что в дело замешано имя брата высокого советского чиновника»[444].
Вспомнив наконец об Альшице, присяжные заслушали свидетелей его защиты, включая бывшего сенатора при Временном правительстве И. Б. Гуревича[445], представителя беженского комитета при Лиге Наций А. Д. Чаманского[446], банкира Л. О. Левинсона-Левина[447], а также письменные показания известного общественного деятеля и юриста Г. Б. Слиозберга[448], который по болезни не смог явиться в суд. Все свидетели лично знали подсудимого и давали о нем самые лестные отзывы «как о чрезвычайно порядочном человеке, петербургском адвокате, известном своей широкой благотворительностью», а Чаманский заявил, что «Альшиц в Стокгольме часто одалживал крупные суммы российской дипломатической миссии для организации и снабжения белых армий, причем один раз дал взаймы миссии не менее миллиона крон»[449].
Четвертый день процесса был посвящен выступлениям представителей сторон, и говоривший около трех часов Морис Гарсон доказывал, что необходимых средств на учет векселей ни у кого из членов преступного сообщества не было. «Ваши предшественники ошиблись, — убеждал адвокат присяжных. — Они оправдали мошенников, потому что их увлекли речи Моро-Джиаффери и Кампинчи, которые призывали оправдательным приговором дать пощечину советской власти. Этой ошибки вы, конечно, не повторите». На протяжении всей его речи Торрес «аккомпанировал» Гарсону своей мимикой: «одобрительно качал головой, потирал руки, подмигивал присяжным, выражал в своем лице то умиление, то почтение, то некую внутреннюю скорбь, то негодование». Сам он, почти
