Так вот, тетя Нина хлестала Генку тряпкой по чему попало, а он стоял себе спокойно и только говорил: «А мне не больно, а мне не больно…» Наверное, и в самом деле ему не было больно, стоял себе как ни в чем не бывало, а тетя Нина рядом с ним маленькая такая, на полголовы ниже его. Потом ему, видно, это надоело, он выхватил у нее тряпку, бросил на пол. Тут мы решили, что нам самое время уйти, и потихонечку прикрыли за собой дверь.
Глава пятая
Вся эта история с лошадьми могла быть очень короткой, если бы мы больше не пришли к конюшне. Но было обидно, что милиционер записал нас в свою книжицу, обидно, что вызывали с родителями в детскую комнату к Валентине Павловне. Не угоняли мы лошадей! Почему никто не верит? И мы решили: если так, если говорят, что угоняли, — угоним разочек. Чтоб не напрасно говорили, чтоб по справедливости… И угнали. И покатались… И вот результат: в 18.00 комиссия по делам несовершеннолетних.
Что за такая за комиссия, я не знал, но со слов Валентины Павловны выходило: лучшее, что нас может ожидать, — спецучилище, худшее — колония для малолеток. Я надеялся на лучшее, хотя толком не понимал, чем отличается одно от другого.
Времени оставалось мало. Оперся локтем на подушку, удобно пристроил на кровати дневник. Сделаю последнюю запись и подсуну дневник под мамины счеты. Мама найдет его, когда буду уже далеко от дома, в каких-нибудь Мехах за колючей проволокой. Она прочитает и поймет, какие мы в общем-то хорошие ребята и как все с нами несправедливо обошлись. Она пойдет в газету, напечатает хотя бы несколько глав, и тогда все узнают, тогда все поймут…
«И вот мы в самом логове врага. Белые уже седьмой день празднуют свою черную победу в бою под деревней Березовка. Перед тем как войти в село, мы переоделись. Наш комиссар Геннадий Иванович снял свою кожаную куртку и закопал ее под раскидистым тополем. Вместо нее надел форму с погонами поручика царской армии. Ротный командир Еремин надел мундир ординарца. Я же обрядился в несколько свободную для меня, будто на вырост взятую, трофейную черкеску.
Мы прошли по широкой улице села. Никто нас не остановил. У богатого особняка с белым флагом мы остановились сами. Навстречу нам вышел офицер. Один глаз его прикрывала черная повязка, другой светился, как оловянный грош.
— Доложите генералу Гнилозубу, — обратился к нему Геннадий Иванович, — что поручик Варламов, ординарец Еремин и есаул Мухин просят аудиенции.
— Слушаюсь, — сказал офицер и исчез. Через минуту он снова возник перед нами. — Ихнее высокоблагородие белый генерал Гнилозуб просют вас.
Мы зашли в просторную горницу. Генерал сидел за столом, уставленным всевозможными деликатесами. Дымилась нарезанная крупными кусками баранина, аппетитно пахла колбаса сервелат.
— Что вас ко мне привело, господа? — приветливо спросил он.
— Мы просим у вас помощи, Гнилозуб. Не далее третьего дня наш отряд потерпел поражение в бою с красными антихристами. Мы остались без оружия и без патронов, перебои с продовольствием, жрать, извините, нечего.
Гнилозуб кивал головой. Создавалось впечатление, что он клюнул на нашу удочку. Он, конечно же, не видел, что наш красный комиссар Геннадий Иванович держал в кармане фигу (поэтому он так легко и свободно врал).
— Господа, — весьма учтиво обратился к нам генерал, — не откушаете ли бургундского?
— Нет, я и мои спутники предпочитаем отечественную самогонку. К тому же, когда Расея в опасности, видит бог, мне противопоказано, — мягко, но в то же время решительно отклонил предложение переодетый комиссар.
— Браво! — сказал Гнилозуб. — Но с оружием у нас тоже не густо, вряд ли я могу помочь. Всего-то в наличии имеем шестьдесят стволов.
— Плохи дела, есаул Мухин, — вздыхает мнимый поручик, а сам незаметно наступает мне на ногу. Ага, думаю, ясно: надо запомнить цифру. Запоминаю. Хорошая память — необходимое качество разведчика. У меня как раз хорошая.
— Ну, ладно, — вдруг смягчился генерал. Он встал, засунул руки за ремень, прошелся по комнате. — Я дам вам три винтовки, тридцать патронов и три палки колбасы сервелат.
Он выдал нам оружие и продовольствие, но с патронами почему-то тянул.
— Ну а теперь, — он вдруг жирно засмеялся, показывая нам свои гнилые зубы, — идите в конюшню и выберите себе по жеребцу. Какие понравятся, тех и седлайте. Вы пока выбирайте, я тут счас… по одному делу распоряжусь…»
— Лошадь! Господи, зачем это?! Ты спятил! — в комнату вошла, нет, не вошла, прямо-таки влетела мама.
Она сорвала со стены блистательного жеребца ахалтекинской породы, которого только вчера подарил мне Вадик. Р-раз — и нету жеребца — рваная бумажка.
— Мама!!! — Я бросился к ней.
— Ах, ты еще со мной разговариваешь?! Ты еще смеешь?!
Она не забыла, конечно, что в 18.00 меня будут разбирать в райисполкоме.
Пришел с работы папа и сказал:
— Собирайся.
Я давно уже был собран.
Всю дорогу папа молчал, о чем-то думал. Честно говоря, мне было ужасно стыдно перед ним, и я страстно желал, чтобы он прочитал мне нотацию. Ну, сказал бы, что я дрянной, отвратительный человечишка, недостойный своих родителей. И стало бы легче и ему, и мне. Папа молчал. Папе было жарко. Он то и дело промакивал лоб платком.
В исполкомовском вестибюле на мягких красивых стульях сидели Вадик со своим отцом, Генка с матерью и еще много незнакомых мне людей. Взрослые начали говорить о чем-то своем, наверное, о воспитании, и мы отошли в сторону, чтобы им не мешать.
Дверь, в которую нам предстояло войти, открылась — вышли Крот и небольшого росточка с красным лицом человек, должно быть, его отец. Одет он был как-то странно: в болотные сапоги, выцветшую гимнастерку.
— Ну, что? — спросил Генка у Крота.
— Хотели пришить угон мотоцикла, да не вышло.
— А лошади? — спросил Вадик.
— И лошади тоже.
— Не вышло? — спросил я.
— Эт фигня — лошади, за них не потянут.
Не успели мы его толком расспросить, как и что, чей-то начальственный голос позвал:
— Лошадники, заходите!
И мы, лошадники, то есть Генка, Вадик и я, зашли.
Мы встали перед длинным столом, за которым сидели пять женщин и один мужчина в форменном костюме с серебряными звездочками. Наших пап и мам разместили в переднем ряду небольшого зала.
— Варламов, — громко сказала одна из тех пяти женщин.
— Ну, — поднял голову Генка.
— Сколько раз катался на лошади?
— Один.
— Все вы — «один».
— Ну а ты, Мухин, что скажешь?
— Один.
Все сидящие за столом смотрели на нас и качали головами — не верили. И тогда я сказал:
— Три раза.
Раз одного мало, пусть будет три, мне не жалко. Генка и Вадик вытаращили на меня глаза, зато из-за стола сказали:
— Вот сразу бы так и говорили.
На самом-то деле я прокатился только один раз. Но стоило закрыть глаза, как я снова представлял себя на лихом жеребце Карьке.
…Его копыта едва касаются земли. Скачу, слегка откинувшись назад, за узду почти не держусь. Воздух переполнил грудь, от сильного ветра на глаза выступили слезы. Рыжая теплая спина подбрасывает меня и мягко ловит. Вдруг земля проваливается… Все внутри холодеет… Я закрываю глаза, но верный конь переносит меня через канаву. Он мчит меня еще быстрее. Узда выскользнула из рук, я вцепился в черную, трепещущую на ветру гриву. С каждым дробным ударом, с каждым головокружительным взлетом я сползаю набок. Поле кончилось. Карькины копыта трещат по деревенской улице. Из-под них с кудахтаньем разбегаются куры. Из домов высыпали люди, смотрят на меня, что-то кричат. Улочка сужается. Слева и справа толстые стволы кленов. Ветки неистово хлещут меня, я прижимаюсь к разгоряченной спине Карьки, и мы пулей вылетаем из зеленого коридора. Передо мной вырастает забор — некрашеные, полусгнившие доски. За какое-то мгновение успеваю рассмотреть на них каждый сучок. Мой скакун резко сворачивает, я же лечу прямо в забор, с оглушительным треском пробиваю в нем дыру и благополучно приземляюсь, точнее, приводняюсь в огромную бочку, из которой в сухую погоду конюх поливает огурцы…
— Мухин, я тебя спрашиваю, будешь еще кататься на лошадях или нет?
Я смотрю на папу. Он вытирает платком лоб. Платок уже совсем мокрый. Папе очень хочется, чтобы я сказал «не буду», всем очень хочется…
— Не буду.
Вадик уже сказал свое «не буду», и теперь очередь за Генкой. Но тот почему-то молчит. Я его толкаю локтем: дескать, не тяни резину. Он толкает меня и молчит.
— Ты думаешь, Варламов, мы с тобой нянчиться будем? Надоело, знаешь ли! Отправим в колонию — и делу конец, — сказал молчавший до сих пор человек в форменном костюме.
