Про Крота я уже рассказывал. А с Длинным Федей вот какая история приключилась. Когда он учился в пятом классе, на уроке пения проглотил рубль, металлический, юбилейный. Не просто так проглотил, а на спор. И тем прославился на всю школу, на весь наш микрорайон.
Мы с Кротом и Длинным Федей сели в автобус и целый час «пилили» до центра.
— Это — «брод», — сказал Крот, когда мы вышли на проспект Космический.
Крот здесь был своим человеком. Патлатые, в джинсах парни подходили к нему, первые тянули руки. Длинного Федю тоже многие знали. Мы спустились по проспекту вниз, потом снова поднялись вверх, и тут нам навстречу выплыла девчонка, в туфлях на высоких каблучках, длинном платье.
— Привет, Свет, — сказал Крот и небрежно, одной рукой обнял ее.
Ну, думаю, сейчас эта Света влепит ему пощечину. Вовсе нет.
— Ну что ты, Кротик, прическу помнешь, — запричитала она.
Никакой у нее прически не было — обыкновенная стрижка «под мальчишку».
И снова мы вышагивали по проспекту. Крот все здоровался с парнями, обнимал каких-то девчонок. Я дергал Генку за рукав, делал знаки, что нам пора сматываться отсюда, что оттоптали все ноги, что дома у меня наверняка будут осложнения, если приду после одиннадцати. Но, как назло, Крот предложил сходить к Вальке послушать «Пинк Флойд». Мы нырнули в арку, прошли под ее гулким сводом и оказались в уютном, старом, заросшем тополями дворике.
— Сбегай пронюхай, предки у Вальки дома или нет, — приказал Длинному Крот. — Только шустро! — И тот побежал «пронюхивать».
— Все о’кэй, — через минуту сообщил Длинный.
— Слушай, Муха, — сказал Крот, — посиди покуда на лавке, а мы в случае чего тебя позовем.
Я сел на лавку, а они ушли.
На третьем этаже распахнулось окно. Завизжали, зазвенели гитары. Наверное, у Вальки было что-то не в порядке с аппаратурой, потому что, когда еще и запели, показалось, что начинают лопаться стекла в доме. Рядом в нескольких окнах вспыхнул свет, и я подумал: сейчас кто-нибудь из соседей не вытерпит и пойдет громить Вальку. Но ничего не случилось. Раз «все о’кэй», думал я, то сейчас выглянет в окно Крот и скажет, чтобы я зашел, и я сидел, ждал, вместо того чтобы встать и уйти. Прошел час или еще больше, но я прямо прилип к скамейке. Уж лучше бы кто-нибудь в самом деле пришел к Вальке и прекратил эту музыку. И еще я думал о том, что хорошо быть вот таким, как Крот: сильным, никого не бояться, чтоб все знали тебя, здоровались за руку и звали всякие там «пинкфлойды» слушать.
Несколько раз музыка замолкала, и у меня возникала надежда, что магнитофон выключили наконец и, значит, сейчас выйдет Генка. Но там меняли кассету. И снова раздавался рев. Я начинал потихоньку ненавидеть Крота, притащившего меня сюда неизвестно для чего. Почему-то вспомнил, как несколько дней назад я ему проиграл в теннис. Была возможность выиграть, а я проиграл. Счет 20:16 при моей подаче. Крот уже страшно нервничал и, наверное, готов был запустить в меня ракеткой (когда у него выиграл Вадик, он так и сделал — до сих пор тот ходит с рассеченным лбом). Надо было выиграть. С подачи у меня хорошо получается, шар крученый идет, прикоснется к столу — и в сторону. Но тут, как назло, три подачи в сетку и две за стол. Испугался, что ли?..
Надоело думать и про теннис. «Теннис не стоит дохлого жука. Крот и «Пинк Флойд» — все это ерунда, — решил я. — Лошади — это да!» Я думал о лошадях и смотрел на окна домов, которые постепенно гасли. Глаза начинали слипаться, я задремал.
— Проснись, Муха!
— А! Я не спал. Ты один, что ли?
— Крот с Длинным остались… Ты извини, что так долго. Неудобно было сразу уйти.
— Я ничего, мне все слышно было… Слушай, Генк, а Валька симпатичная?
— Да не, это не девчонка — парень.
Папа и мама не очень удивились моему позднему возвращению: видно, начали привыкать. Мама сказала:
— Девочку провожал, да?
— Нет, я с ребятами.
— Ну-ну, не скажи, — и она засмеялась каким-то неестественным смехом.
— Рано ему еще, — заметил папа, — у него еще тачанки в голове.
Глава девятая
Я проснулся часов в пять вечера, как раз к приходу с работы мамы, и сидел перед ней в трусах, дрожал от холода. Хлопнула форточка, в комнату ворвался ветер, приподнял тюль, и он, как облачко, поплыл у меня перед глазами. Холод стал совсем невыносимым, не было никаких сил унять дрожь.
— Что с тобой, Костик?- — спросила мама. — Ты почему трясешься? — она потрогала мой лоб, щелкнула счетами: — Ты заболел.
Я очень обрадовался, что заболел. Люблю болеть. Под голову тебе взбивают две громадные пуховые подушки, пристраивают к кровати журнальный столик, а на нем чего только нет: и конфеты, и дефицитный зефир в шоколаде, и располосованный на части ананас — запашище на всю квартиру! Но главное, конечно, не в этом. Главное, папа и мама во время моей болезни становятся совсем другими.
— Хочешь, Костик, я прочитаю тебе про шпионов, — предлагает папа.
— Попей молочка, Костик, — просит мама.
Когда я болею, мне угождают, меня просят, со мной советуются, словом, я чувствую, что что-нибудь да значу.
Однако на этот раз все было не так.
— Папа, — попросил я, — почитай мне вот отсюда. — И я отчеркнул ногтем в «Чапаеве». «В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья, летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигура, впаянная в казацкое седло».
— Да ты и так его наизусть знаешь, — отмахнулся от меня папа.
А мама занялась шитьем и тоже на меня не очень-то обращала внимание. И уж вовсе расхотелось валяться в постели после того, как пришел ко мне Вадик.
— Что это такое? — спросил он, увидев на столике мой дневник.
— Не видишь, что ли? — ответил я, любуясь красиво выведенными буквами.
— А зачем?
— Да так…
Он раскрыл дневник. Я не стал отбирать, потому что был уверен — Вадик придет в восторг, прочитав хоть страницу.
«…И стали нас допрашивать.
Белый генерал и четыре белых офицера сидели за длинным столом. Три отважных разведчика стояли перед ними со связанными руками.
— Нуте-сс, нуте-сс, — сказал генерал Гнилозуб, — и сколько же мы раз ходили в разведку?»
Странное дело, но в голосе Вадика слышалось самое неприкрытое издевательство.
«— Вот ты, к примеру, любезный, не имею чести знать настоящей фамилии, — он ткнул крючковатым пальцем в Вадима.
Тот только пожал плечами.
— А ты? — теперь палец генерала упирался в Геннадия Ивановича.
— Чистосердечное раскаяние смягчает вину, — заметил один из белых офицеров.
— Будете запираться — будем пытать. У нас такой порядок, — сказал другой.
Геннадий Иванович стоял набычившись, сжав плотно губы.
— А, что с ним церемониться! — вскричал, теряя терпение, Гнилозуб. — Всыпать как следует — и в погреб, а наутро — расстрелять!..»
— Все — вранье, — захлопнул мой дневник Вадик. — А вообще-то, я смотрю, ты неплохо устроился. Умудрился ведь как-то простудиться… А меня к следователю вызывали!
Нашел чем хвалиться. Я тоже, между прочим, говорил со следователем. Не знаю, с тем же самым или с другим. Странным он мне показался. Сколько знаю, в кино таких следователей не показывали. И познакомился я с ним, можно сказать, при странных обстоятельствах.
Вышел утром в самое свое любимое время, около девяти. Еще не жарко было. Солнце как бы пробовало свои лучи. Выпустит, потом спохватится: не слишком ли горячие, нельзя же вот так сразу жарить людей. Закроется облаками, вроде застесняется.
У нашего подъезда стоял дядь Лешин «уазик». Я подошел к машине, попинал колеса, как это делают шоферы. Появился дядь Леша, вытер руки тряпкой, улыбнулся: «Ну что, — говорит, — поедем?» — «Мне что, — говорю, — поедем». Я сел в кабину, жду. И дядь Леша чего-то ждет, не включает скорость.
— Ты подожди, сейчас Анну Георгиевну отвезем в одно место, а потом поедем заправляться, не возражаешь?
Я хотел возразить, но не успел — открылась дверца, и на заднее сиденье села Анна Георгиевна. Только «здрасте» сказал, смотрю — стрелка спидометра уже у сорока задрожала.
Пока мы ехали по нашей улице, я надеялся, что ничего плохого моя нечаянная встреча с Анной Георгиевной не принесет, но, когда, постояв перед красным глазом светофора, мы свернули на всегда чистую, подметенную Калинина, меня начали мучить дурные предчувствия. Мы неумолимо приближались к ненавистному мне дому. Ага, точно. Калинина, 15, детская комната. «Уазик» остановился. Радиоприемник, настроенный на «Маяк», пропикал девять ноль-ноль.
