Это была уже настоящая истерика — подобное опытный Викентий Думанский видел не однажды. Его выручил Сатин, весьма кстати выглянувший из дверей, ведущих в зал заседаний:
— Помилуйте, Викентий Алексеевич! Задерживаете — без вас никак. Присяжные и председатель давно на местах!
— Госпожа Савелова, — напоследок произнес адвокат, — право же, я не заслуживаю подобного гнева. Успокойтесь — я вам не враг! Не то, чтобы мне неинтересно было вас слушать, однако меня, как видите, ждет дело — между прочим, дело вашего отца. Убедительно прошу — возьмите себя в руки, любое вмешательство и давление только повредит следствию. Еще раз прошу прощения, mademoiselle, — уповайте на Бога! — И с этими словами отправился на кафедру.
III
Близился Филиппов пост. На дворе стоял ноябрь 1904 года. Извозчичьи пролетки с поднятыми кожухами мерно катились по мостовым, копыта лошадок привычно попирали торцы, разбрызгивая снежную жижу. Столичные жители, как и во всякий будний день, спешили по делам службы, не обращая внимания на неизбывную тоску чухонской зимы: титулярный советник влачился в канцелярию перебирать постылые бумаги; офицер-преображенец спешил в казарму к приему дежурства: дородный лавочник с окладистой пшеничной бородой, в поддевке дорогого сукна, семенил в магазин, прикидывая на ходу, сколько придется заплатить поставщику за партию архангелогородской семги и как бы потом успеть к вечерне в Сергиевский Всея Артиллерии собор; спрятав в муфту руки и прокламации, торопилась в Лесной на нелегальную сходку марксистов одетая с подчеркнутой строгостью молодая особа — вероятно, какая-нибудь бестужевка. Словом, город жил своей повседневной, исполненной имперской вальяжности суетой, которая дает петербургскому прохожему иллюзию благополучного существования и значительности собственной персоны. Лишь одинокий поэт без имени, в длинном и просторном черном плаще с пелериной, развевавшимся за спиной словно крылья огромной птицы, медленно брел навстречу новым откровениям, и его отстраненно-пронзительный взгляд отмечал в окружающем мире печальные приметы вечного угасания.
Было, однако, в этой скучной размеренности обычного зимнего дня столицы и событие из ряда вон выходящее, скандальная хроника коего, несомненно, просилась на первую полосу вечернего номера «Петербургских ведомостей»: в старинном здании ранне-классических форм, что на углу Литейного и Шпалерной, — том самом, где некогда располагался арсенал, а теперь уже долгие годы Окружной суд, — готовились к заключительному заседанию по делу господина Гуляева. Уже не первый месяц с перерывами продолжались открытые слушания — известный российскому деловому миру купец-филантроп и поставщик Императорского Двора, особа, приближенная к Государю, приковал внимание специфической части общества, именуемой «общественностью». Масштабы процесса действительно были впечатляющими: такого шума успел наделать по обе стороны Атлантического океана экстравагантный подданный Российской Короны.
Весь огромный Петербург, аристократический и разночинный, по мере возможности следил за ходом дела. Билеты на громкий процесс были давно распроданы; их обладатели занимали места задолго до начала очередного заседания, стараясь расположиться так, чтобы можно было разглядеть главных участников судебного действа. Даже полуграмотные извозчики, подмастерья и служанки, рядовые полицейские и всезнающие дворники — кто восторженно, кто с раздражением, а многие и с неподдельным ужасом — обсуждали подробности, если не прочитанные ими самими, то уж, по крайней мере, узнанные со слов господ, благо, газеты день за днем педантично излагали историю гуляевских похождений. Это была все та же пестрая хроника кутежей, скандальных происшествий в игорных домах и увеселительных заведениях, бесконечная вереница любовных историй. Однако причина, по которой Гуляев угодил на скамью подсудимых, являлась куда более серьезной: преднамеренное убийство известного всей России банкира Савелова, совершенное при отягчающих обстоятельствах. Труп последнего был обнаружен ранним утром 7 июля 1904 года в одной из комнат третьего этажа дома терпимости по Гороховой, 77. Деньги, которые убитый имел с собой накануне, — в газетах называлась цифра три тысячи рублей, — были похищены, а сама смерть наступила в результате огнестрельного ранения из револьвера конструкции смит-вессон, принадлежавшего Гуляеву и обнаруженного в другой комнате того же публичного заведения, где находился в ту ночь сам купец. Причем отпечатки его пальцев на пистолете специалистами по дактилоскопии тоже были обнаружены. Словом, доказательств вины Гуляева было предостаточно. Публика, заполонившая зал суда на заключительном заседании, желала скорее услышать приговор: большинство, как водится, жаждало крови, и лишь немногие втайне надеялись на милосердие Фемиды. Но в том, что Гуляев виновен, уверены были практически все (кроме разве что его сотоварищей купцов). Попытка Гуляева оправдаться перед судом тем, что пистолет он якобы нашел в ту же ночь возле дверей комнаты, где преспокойно и преприятно проводил время с одной из обитательниц веселого дома, встречалась скептическими взглядами одной или откровенным хохотом другой части зала (что, впрочем, говорило не столько об отношении к подсудимому, сколько о различном культурном уровне присутствующих).
Обликом своим подсудимый производил неприятное, даже отталкивающее впечатление. Животное начало в нем было явно гипертрофировано: массивная, если не сказать грузная, фигура, одутловатое лицо с пухлыми влажными губами — нижняя была несколько отвисшей, так что рот всегда был приоткрыт, и от этого лицо приобретало глуповатое выражение; глаза вишнево-карие с воистину безумным блеском, нелепо оттопыренные уши; копна вьющихся, непослушных, черных как у цыгана волос, буквально вызывающие дикорастущие усы. Это был тип гоголевского Ноздрева — неприлично пышущий здоровьем детина в расцвете лет, чья внешность наводила на мысль о какой-то скрытой патологии ее обладателя. Ко всему прочему на лице его были заметны следы побоев, появившиеся в результате попыток показать привычку ко вседозволенности в процессе конвоирования из тюрьмы в зал суда. Однако стоило лишь заговорить с ним — и он сразу превращался в милейшего собеседника с завидным чувством юмора да, наконец, просто в добродушнейшего господина, вмещавшего в своем грузном теле всю широту противоречивой русской души. Возможно, способность подобным образом преображаться и была одной из главных причин успеха Гуляева у женщин.
Викентий Алексеевич Думанский, представлявший на суде интересы подсудимого, был известен всей деловой России как один из лучших практикующих молодых адвокатов. Не прошло и десяти лет со дня защиты магистерской диссертации в Императорском Принца Ольденбургского Училище правоведения, а на счету Думанского был уже не один десяток успешно проведенных процессов. Гибкий ум и незаурядный ораторский дар помогали адвокату творить чудеса на судебной кафедре. Ему удавалось не только оправдывать невиновных, попавших под следствие по навету или недоразумению, но и спасать репутацию некоторых заведомых негодяев, которые без его помощи не могли рассчитывать на удачный исход дела. При этом в случаях с ложно обвиненными Думанский был принципиально бескорыстен; защищая же мерзавцев, напротив, считал своим долгом содрать с клиента приличную сумму. Заниматься делом Гуляева он согласился без колебаний, хотя этот колоритный тип, сочетающий широту натуры и чудаковатое, если не сказать вульгарное, простодушие, не вызывал у Думанского ни малейшей симпатии — с подзащитным они были слишком разные люди, не имевшие общих точек соприкосновения. Однако Думанский действительно был уверен, что этот человек не виновен в зверском убийстве, да и дело представлялось достаточно интересным.
Адвокат был выше среднего роста блондин, в самом расцвете лет, выглядевший даже несколько моложе своего возраста. В неприступном выражении его светло-серых, почти стальных, глаз, в его уверенных манерах читалось нечто обнадеживающее нуждавшихся в защите. Одет он был строго, но изящно: аспидную черноту бархатного отворота сюртучной тройки подчеркивала снежная белизна крахмального воротничка, твердые уголки которого, топорщась, заставляли держать голову с гордой независимостью; наконец, его черный с отливом галстук был щегольски украшен жемчужной булавкой.
— Господа судьи! Господа присяжные заседатели! Судебное заседание по обвинению Гуляева Ивана Демидовича, тысяча восемьсот шестидесятого года рождения, уроженца города Рыбинска Рыбинского уезда Ярославской губернии, православного исповедания, великоросса, купца первой гильдии, на государственной службе не состоявшего, холостого, детей не имеющего, под судом и следствием ранее не состоявшего, объявляется открытым. Напоминаю, что Гуляев обвиняется в преднамеренном убийстве господина Савелова Сергея Александровича, совершенном седьмого июля тысяча девятьсот четвертого года при отягчающих обстоятельствах — с особой жестокостью, и в завладении деньгами убитого в сумме не менее трех тысяч рублей, — строго и устало произнес председательствующий в чине действительного статского советника, спокойно поправив массивного «Владимира» второй степени под топорщившимся воротничком манишки.
