Председательствующий стукнул по кафедре молотком:
— Протест удовлетворяется!
Нужно было видеть реакцию Кесарева, который походил сейчас на павлина, расправившего хвост.
Адвокат, однако, и не думал отступать.
— Тогда, с вашего позволения, — он кивнул в сторону судьи, — я ознакомлю высокий суд с содержанием другого документа, обнаруженного в личном сейфе покойного: к сожалению, полиция не догадалась, что наше законодательство предусматривает хранение счетов, денежных средств и ценных бумаг не в одном только банке. К тому же я просил бы позволения допросить одну персону из прислуги Гуляева.
Получив разрешение, Думанский приступил к чтению документа:
— «Сим удостоверяю, что мною, Челбогашевым Дмитрием Михайловичем, взяты у господина Савелова сего тысяча девятьсот четвертого года, января, числа первого, семнадцать тысяч рублей ассигнациями, кои я обязуюсь возвратить не позднее седьмого июля тысяча девятьсот четвертого года». Далее следует собственноручная подпись должника.
— И что же? — Обвинитель, уставший не меньше остальных присутствующих, готов был сорваться, но сдержался. — Что с того? Мало ли убитый ссуживал денег? Неужели мы теперь будем изучать все его долговые расписки?
— Удивляюсь, коллега, — произнес Думанский, — вам прекрасно известно, что добросовестное судопроизводство не вправе упустить ни малейшей детали дела. Подобная расписка — важнейший документ в любом деле! В ней же указан срок уплаты.
Прокурор притих, оценив необдуманность своих слов. Теперь казалось, что защитник обращается уже не ко всему залу, а к одному прокурору:
— Только вчера господа члены Английского клуба пояснили высокому суду, что Савелов уехал из клуба, проиграв около пяти тысяч, причем уехал за деньгами, пообещав оплатить долг вечером следующего дня. Убийство, таким образом, совершено не просто в ночь накануне возвращения долга господином Савеловым, но — главное! — когда он сам должен был получить очень приличную сумму. Потерпевший направился в дом терпимости не за интимными услугами, о чем не стесняются говорить злые языки, забывая, a propos,[8] что de mortuis aut bene aut nihil,[9] а с совершенно иной целью — получить обратно свои деньги, ссуженные вышеупомянутому Челбогашеву. Тем подозрительнее в моих глазах выглядит факт, что Челбогашев назначил своему кредитору встречу в столь неподходящем месте. Хочу подчеркнуть это обстоятельство, чтобы не бросить тень на доброе имя покойного. Что же касается моего подзащитного, господина Гуляева, то он известен всей России не только как сибарит, сумасброд и человек развращенный, — я готов первым признать это, — но и, что явно делает ему честь, как щедрый филантроп и меценат. — Думанский передал председательствующему внушительную кипу бумаг. — Я думаю, что нет необходимости оглашать каждый из представленных мною документов о его пожертвованиях на нужды церкви, народного просвещения и медицины. Достаточно сказать, что общая сумма их превысила триста тысяч рублей, а если еще учесть, что по доброй русской традиции большая часть пожертвований сделана анонимно и не подвергалась, так сказать, земному учету, то можно быть уверенным, что эта сумма гораздо большая.
Нарастающий в зале шепот превратился в гул, и невозможно было понять, кто доволен услышанным, а кто откровенно раздосадован. Кесарев по-прежнему оставался внешне спокойным, стремясь всем своим видом показать, что впервые слышит фамилию «Челбогашев».
Вопреки протестам прокурора, призывавшего не доверять объяснениям Гуляева по поводу кражи его револьвера кем-то из прислуги (купец даже не удосужился заявить об этом в полицию), ходатайство адвоката о допросе горничной было удовлетворено. Из зала для дачи показаний проследовала женщина, одетая несколько богаче, чем полагалось прислуге, что, впрочем, никого не удивило: Нина Екимова была в услужении не у канцелярского чиновника с жалованьем в тридцать рублей.
— Свидетельница, до того как вас нанял в горничные мой подзащитный, были ли вы знакомы со свидетелем Кесаревым? — осведомился Думанский.
Не меняя выражения лица, женщина с полминуты настороженно смотрела на адвоката, очевидно пытаясь угадать, какого ответа он ждет, затем активно замахала руками, завертела из стороны в сторону головой, демонстрируя полное отрицание:
— Это господин, которые Ивана Демидыча знакомые? Нет, нет, нет! Откуда ж мне было их знать? Я и сейчас с ними не знакома. Приходили к Ивану Демидычу, и всё… Мое дело маленькое: пальто в прихожей принять, на стол подать, а знакомства там разные — не положено.
— Выходит, вы даже никогда с ним не разговаривали? Не встречались вне дома вашего хозяина?
— Да на что ж это вы намекаете? — Горничная заволновалась. — Я женщина строгая, никого до себя не допущу… Я простая ведь, с деревни, а этот все ж таки господин сурьезный. Кроме «здрасьте» да «до свиданья» ничего от него тогда не слыхала. Ну, могла потом на улице встретить, случайно, да вряд ли это…
Она стояла, переминаясь, нервно приглаживая волосы и поворачивая колечко на пальце камнем к тыльной стороне ладони.
Услышав то, что и рассчитывал услышать, адвокат обратился к Кесареву:
— Свидетель, вы подтверждаете эти показания? Казалось, тот недоумевал. Что от него хотят? Нелепый суд с нелепыми вопросами.
— Я, разумеется, подтверждаю.
Иного ответа Думанский и не ожидал. Допрос продолжался:
— А где вы были в ночь совершения убийства?
Кесарев пояснил, сложив руки на груди, ни секунды не раздумывая:
— Я отдыхал с друзьями в Павловске. Отужинал и ночевать остался в гостях.
Адвокат опять обратился к Екимовой:
— Несколько лет назад известный вам лишь как друг господина Гуляева господин Кесарев содержал трактир в Новгороде. Прислуживали там именно вы. Получается, что вы не помните своего прежнего хозяина?
Екимова ничего не отвечала, продолжая изучать собственное кольцо. Думанский многозначительно вздохнул и извлек из стопки бумаг, лежавшей перед ним, листок с машинописным текстом:
— Господин председательствующий, вас не затруднит огласить результаты исследования подногтевого содержимого трупа?
При слове «труп» бывшая трактирная подавальщица покачнулась. Ей принесли воды.
— «…На кистях трупа имеются… — председательствующий пробежал глазами текст акта экспертизы в поисках нужного факта. — Вот: „частички темно-серой шерстяной ткани, по всей видимости, костюмного сукна…“» Достаточно? У нас еще один свидетель защиты — господин Иванцов.
К присяге подошел неуклюжий мужичок в нагольном тулупе. Осенив себя широким двуперстным крестом, он приложился к Евангелию, как это делают на исповеди, и отвесил поклон залу:
— Не взыщите, православные! Бог мне судья, ежели чего утаю! Служу-то я извозчиком, — начал отвечать он на заданный адвокатом вопрос о роде занятий. — С лошадкой своей на хлеб насучный промышляем. А человека этого, — он торопился скорее выложить суду все, что ему известно по делу, — и убитого с ним-то ись он, конешно, тогда ишо живой был! — я подвозил. Он, человек-то этот, в сером спинжаке еще был, сукно, видать, дорогое. Подвез я их к дому этому — тьфу, страмотища! — на Гороховой. Да! Еще женщина с ними была. — Он подозрительным взглядом изучал стоявшую неподалеку Нину Екимову, которая, в свою очередь, ожидала, когда ее отпустят. — Как щас помню, за день до Казанской это было, под Влахернскую, то ись аккурат седьмого июля заполночь.[10]
Впервые за время следствия Кесарев забеспокоился, накинулся на извозчика:
— Да ты… Что ты несешь, лапотник? Рожа-то у тебя какая… Видать, нарезался вчера… Да вы посмотрите, господа судьи, он же языком еле ворочает. Это ж просто пьянь… Совершенно невозможные подробности… Где ты меня мог видеть? Вы спросите — он ведь не помнит, что вчера было!
Мужик нисколько не смутился:
— Нет, барин. Зелья-то я вообще в рот не беру — по старой вере живу сугубо. А с памятью у меня, слава Богу, пока што грех жаловаться. Это ить у вас городских память короткая. Вы, господин хороший, так щедро тот раз со мной расплатились — уж куда там забыть! Я тада как раз лошадку из деревни привез, первый день на промысел вышел. Хороших людей по надобности возить — Божеское дело… Как не помнить — я на те деньги савраске моей новую сбрую справил. Благодарствуйте!
Поклонившись, он опять стал коситься на Нину, что не ускользнуло от опытных глаз адвоката.
— А эту женщину вы узнаете? Не она была со свидетелем и убитым в тот вечер?
Иванцов и рта не успел раскрыть, а Нина Екимова, лицо которой то краснело, то становилось белым как полотно, уже подскочила к нему, истошно вопя:
— Ну я-то тут при чем? Никогда я тебя не видела! Ты глаза свои бесстыжие пошире раскрой! Не было меня там, не было!
