— Ну я-то тут при чем? Никогда я тебя не видела! Ты глаза свои бесстыжие пошире раскрой! Не было меня там, не было!
Напуганный извозчик отшатнулся и стал закрещивать вздорную бабу, словно хотел изгнать вселившегося в нее беса. Думанский уже переключился на Кесарева:
— Так вы, господин Кесарев, кажется, хотели заявить, что Челбогашев вам не известен? Я еще ничего не оглашаю! — Адвокат сделал упреждающий жест обвинителю, который собрался, было протестовать. — А у меня есть сведения, что в Новгороде было в производстве уголовное дело об убийстве одного местного купца первой гильдии, которое так и прекратили за недостатком улик, и, что любопытно, дело-то как раз в отношении вас, сударь, вкупе с вышеупомянутым Челбогашевым. Екимова взяла в долг деньги, а когда их надо было вернуть, кредитор был убит выстрелом из револьвера. В доме, где вы снимали комнату и который, разумеется, покинули после совершения преступления, было обнаружено письмо «незнакомого» вам Челбогашева, который любезно приглашал вас в Петербург, куда вы и отправились срочно, зачем-то прихватив с собой Екимову, хотя у нее, должницы, было безусловное алиби. Когда через несколько месяцев дело затребовала надзорная инстанция, тут же странным образом сгорела канцелярия…
Кесарев, выражая искреннее удивление, посмотрел на свидетельницу, которая все еще стояла у судебной кафедры с непроницаемым лицом, а потом, встрепенувшись, с нескрываемой ненавистью — на адвоката и почему-то особенно раздраженно на его безмолвного помощника. Впрочем, это продолжалось всего какое-то мгновение — он тут же принял безмятежный вид, невинно улыбнулся, рисуя пальцем на пыльной кафедре какие-то кружочки, и почти ласково пояснил:
— Я вас не понимаю, господин адвокат, вы же сами только что сказали, что улик было недостаточно, дело закрыли, потом оно еще и сгорело… А может, и вовсе не было дела-то? Или было, да не про мою честь. В России сколько угодно Кесаревых и Челбогашевых.
В свою очередь Думанский пристально посмотрел на свидетеля:
— Не спешите, свидетель, я еще не закончил. В новгородском преступлении помимо вас и Челбогашева, принимала участие еще некая особа… Поскольку впоследствии в окрестностях Петербурга был найден труп с документами пресловутого Челбогашева, возникает вполне логичный законный вопрос: кто же убил этого человека? А у вышеупомянутой некоей особы слабого пола в трактире, где та прислуживала, между прочим обнаружили любопытные документы — долговые расписки убитого купца, которые она забыла захватить с собой… или уничтожить. (Екимова слушала затаив дыхание.) И потом, вот ведь казус: канцелярия-то сгорела, а дело как раз сохранилось каким-то чудом. Господин секретарь, будьте любезны передать мне данные материалы.
Воцарившуюся тишину не посмел нарушить даже судья. Викентий Алексеевич уверенно и требовательно посмотрел на своего ассистента. Сатин растерянно захлопал ресницами, затем уперся взглядом в Думанского и наконец протянул ему первую попавшуюся под руку папку.
У Нины Екимовой окончательно сдали нервы: она задрожала, не отрывая глаз от папки, забилась в истерике:
— Это все он! Он это! Все Кесарев, а меня там не было! Уговорил меня, я левольверт и взяла, отдала ему, даже денег не брала! Знать не знала, зачем он ему нужон, убивцу окаянному!
Зал захлестнула буря эмоций — подобного финала следствия никто не ожидал: данное уголовное дело не обмануло ожиданий толпы. Еще бы: истинный убийца преспокойно фигурировал в качестве свидетеля, а на скамье подсудимых столько времени томился человек, к злодейству не причастный!
Между тем Кесарев, на некоторое время переставший быть центром всеобщего внимания, качнулся всем телом сперва вправо, затем влево, подобно маятнику, после чего вильнул в сторону и быстрым шагом направился к двери, через которую преспокойно покинул зал суда. Самое удивительное состояло в том, что никто даже не подумал препятствовать этому неожиданному побегу. Лишь в самый последний момент, обнаружив ошеломляющий факт — отсутствие свидетеля, превратившегося вдруг в подозреваемого, все наконец-то сообразили, что у них на глазах произошло нечто уж вовсе неподобающее.
Кесарев исчез так внезапно, будто его там и вовсе не бывало, испарился, что называется, в мгновение ока. Так окруженная кольцом охотников, загнанная лисица, исхитрившись, уходит от преследования. Всеобщее волнение охватило сбитый с толку зал. Ражие жандармы, стоявшие у входа, недоуменно переглядывались. Кое-кто из присутствующих поглядывал на потолок, ища несуществующее отверстие, но даже если бы таковое нашлось, разве у преступников бывают крылья?
Более других был обескуражен адвокат Думанский: он вел расследование к успешному завершению и вот теперь дело зашло в тупик. Лишь «подсудимый» Гуляев, в своей самоуверенной непосредственности совсем потерявший нить происходящего, кричал с места:
— Так я и не был с ним знаком-то! С Челбогашевым!
IV
Во время обыска на квартире у взятой под стражу Екимовой нашли темно-серую пиджачную пару — это было последнее доказательство вины Кесарева. Сразу после оглашения оправдательного вердикта Гуляева прямо в зале суда освободили из-под стражи.
Едва почувствовав, что спасен и не состоит под следствием, купец со всех ног бросился к Думанскому:
— Ну дела, ну диво — все видели, все слыхали, каков истинный правовед? Премного вам благодарен, господин Думанский! Век за вас буду Бога молить, душа родная! Это ж надо, это ж Сенат и Синод в одном лице — такие сети распутать, такой клубок змеиный! Умница вы мой раздрагоценный! Красавец вы мой яхонтовый! Я ведь уже смирился было, всё, думаю, — кандалы, каменный мешок, бессрочная каторга, а может, и вовсе виселица… Знать уж, Богу так угодно, голову с плеч — ну и прощай, головушка разудалая! А вы чудо сотворили! Николай-угодник прямо! Озолочу! Говорите, в чем нужда, — Гуляев рублем не поступится.
Думанский поморщился — он не любил чрезмерных излияний (к тому же на публику), и даже заслуженная похвала подчас утомляла его.
— Полноте, милейший, не стоит того… Все сложилось лучше некуда! Нервишки поберегите, они у вас слабые, а то ведь от радости в запой угодите… Я только исполнил свой долг: закон превыше всего! Да и что ж вы меня величаете — мерзавца ведь еще арестовать нужно, дело еще, можно сказать, только начинается. Еще понадобятся ваши свидетельские показания, господин Гуляев.
Выражение досады проступило на лице Гуляева.
— Эх, кабы я знал раньше, злодея того раздавил бы как клопа. Только вы ведали, что я не имел касательства к чудовищному обвинению. Это адское исчадие, мнится мне, еще много зла сотворит. Вот ведь тля! Холера босяцская… Каков наглец! А показания дам, непременно-с, всё по закону. Мы с вами наденем пеньковый галстук на этого сукина сына! А вы держитесь подле меня: теперь-то я воспарю и еще вас подниму. Сколько хочешь денег отпущу… Всякий день буду за вас молиться…
— Вот и ладно. На этом пока и оставим, а сейчас — уж не взыщите. В кулуарах мне, увы, не избежать «приятной» встречи — борзописцы так просто не отпустят. Честь имею кланяться! — Думанский протянул недавнему подзащитному руку, давая понять, что сегодня ему еще не миновать испытаний медными трубами.
Гуляев в ответ буквально раскланялся, однако было заметно, что он расстроен. Напоследок бывший обвиняемый с сердцем выложил:
— Эх, Викентий Лексеич, золотой вы мой! Обижаете! Гуляевской благодарностью гнушаетесь!
Думанский вытер лоб платком. Устал смертельно: нервное напряжение давало о себе знать. Как он и предполагал, сразу за дверями процессуального зала ему не без труда удалось отразить атаку целой армии «двунадесяти языков» газетчиков, которым пришлось отвечать на понятном им наречии. Какие-то совершенно незнакомые люди подходили к адвокату, поздравляли с блестящей защитой. Думанский был равнодушен ко всем похвалам в свой адрес.
Дождавшись, когда адвокат остался в одиночестве и аккуратно сложил в тисненую кожаную папку свои бумаги, к нему обратилась облаченная в траур Молли Савелова:
— Господин адвокат, не могли бы вы уделить и мне несколько минут?
Думанский казался растерянным: ему не хотелось ни с кем разговаривать, тем более с этой нервной особой, памятуя их нелицеприятный разговор перед заседанием, но отказать даме, да еще убитой горем, для него было недопустимо. «Я должен выслушать. Пусть говорит, только к чему это все? Сейчас опять будет истерика — как в тот раз…» Он, почти не поднимая глаз, довольно сухо, но вежливо отвечал:
— Чему обязан, mademoiselle?
— Господин Думанский, вам, конечно, известно, что с самого начала процесса я внимательно следила за тем, как вы вели защиту. Должна признаться — мое убеждение в меркантильности ваших интересов исчезло. Напрасно я вас обидела — поверьте, мне сейчас так неловко! Искренне сожалею об этом и приношу свои извинения. Горе застало меня врасплох — с нервами до сих пор трудно справляться. — Заметив, что Думанский нетерпеливо поглядывает на часы и переступает с ноги на ногу, Молли поспешила добавить: — Теперь-то я понимаю, что вы были честны, и постараюсь быть краткой. Видя, что вы защищаете истину, а не убийцу отца, стремитесь обличить настоящего преступника и тщательно подбираете неопровержимые улики, я вспомнила дополнительные факты, очень важные факты — они подтверждают причастность к смерти отца, более того — вину в убийстве! — именно Кесарева. Я считаю необходимым немедленно сообщить их вам. Этот мерзавец, лжедруг, часто бывал у papa, и papa имел несчастье доверять ему: вероятно, у того была чья-то серьезная рекомендация. Кесарев действительно пытался усилить вражду между papa и Гуляевым. Да собственно, до появления в нашем доме этого гадкого серого человека и вражды-то между ними никакой не было! Так, может быть, некоторое высокомерие со стороны papa: мы в родстве с Царствующей Фамилией, наш род древний, а Гуляев все-таки parvenue.[11] Monsieur Думанский, я прошу вашей помощи! Невиновный оправдан, но убийца остался безнаказанным. Будьте представителем моих интересов в суде по делу истинного убийцы. Бесспорно, суть настоящего дела лучше вас никто не знает… Поймите же, я не могу, не хочу настаивать — я умоляю!
