Если б не Нонна, Динка, конечно же, так и провалялась бы с книжкой на полке, разглядывая бесконечный заснеженный лес.
– …только ты не подумай, что он ботан сушеный. Никитос, знаешь, какой заводной? Помню, козел один из училища приперся к нам на вечеринку, бухой в дым, пальцы стал гнуть – да вы тут лохи малолетние, да я всех тут носки жевать заставлю. Парни все расползлись по стеночкам, а Никита вышел, ка-ак вломил ему! Потом из училища дружбаны этого приходили разбираться, сами сказали – типа, все нормально, наш первый быковать начал, все по-честному…
Лес был дремучим, диким, звериным каким-то. Уже рассвело, посветлело, и огромные косматые ели бесконечно тянулись за окном, изредка расступаясь перед замерзшим озером или болотом…
– … мы перед Новым годом поцапались, но это мелочи жизни. Все-таки он – мальчишка, сама понимаешь, да? Я его жуть как люблю, и все такое, но командовать – фигушки, я сама все буду решать. К тому же с ними только так и можно, с мальчишками, – поводок отпустила, потом опять подергала, чтоб не расслаблялись. Он мне и звонил потом, и писал, весь телефон в эсэмэсках, места уже нет! Я читаю, конечно, но в ответ – могила, до сих пор молчу, кстати. Пусть помучается! Наверно, на вокзал встречать примчится… мне самой жуть как интересно, как он мириться будет. А тебе какие парни больше нравятся – блондины или брюнеты?
– А?! – Динка оторвалась от окна. – Я не думала как-то… брюнеты, скорее.
– Брюнеты – ну-у-у… ничего, сойдет. Джордж Клуни, к примеру, брюнет. Ой, Джонни Депп, как же! А вот Никитос у меня блондин, истинный ариец, сама увидишь. Красавчик – сил нет! В школе девчонки по нему просто хором рыдают. Но он – мой, и только мой, пусть все знают. Пусть только попробует кто-нибудь к нему прицепиться, сразу голову оторву. Шучу, ясен пень. Никуда он не денется, кого он лучше меня найдет? Даже думать смешно. Вон, страдает до сих пор, бедняжка, что со мной поругался. Я ему уже все простила, а на эсэмэс не отвечаю, потому что сюрприз, ну, скоро уже увидимся, час всего остался…
* * *
Жалко.
Жалко Динке было расставаться с родным монгольским классом, так она там хорошо жила. Жалко и немного страшно впервые так надолго уезжать от родителей. Все-таки не на месяц, а на полгода, а потом, возможно, и на целый год. Но жальче всего было расставаться с Рэнькой.
Ведь это самая лучшая в мире собака.
Во-первых, она наполовину волчица. В Монголии летом адская жара, а зимой – адский мороз, поэтому овчарок там смешивают с местными степными волками. Дикие звери лучше выживают в диком климате. А в том, что Рэнька – дикий зверь, Динка убедилась в первый же вечер, когда милый толстолапый щеночек до крови разодрал ей щиколотку.
– Ах ты, зараза! – орала она, вздернув зверюгу за шкирку. – Я тебе покажу, кто из нас в стае главный! Фу, скотина бессовестная! Фу! Нельзя кусаться, нельзя!
Скотина рычала, еще по-детски визгливо, извивалась и норовила, ни капли не раскаявшись, вцепиться ей в запястье.
Много было после этого прожито вместе. Полтора года Динка терпеливо и упорно Рэньку воспитывала, бегала с ней на стадион, приучала к поводку и наморднику, ходила заниматься в собачью школу. Рэнька выказывала характер, дикий, неуправляемый, стойкий. При этом хитрый и коварный. Она грызла диван, в лохмотья ободрала обои в коридоре, куда могла допрыгнуть, измочалила папин портфель, изничтожила гору обуви, доводила до истерики родителей, пугала соседей и одноклассников. Динка заливала царапины йодом, зашивала дыры на одежде, успокаивала соседей… и была совершенно счастлива. Именно такую собаку ей хотелось всегда. Умную, чуткую, недоверчивую – и восхитительно дикую, дикую, дикую!
Когда они прыжками неслись по огромному пустырю, когда Рэнька с азартным рыком рвала зубами поводок, когда они вместе бесились, дрались, валялись на высохшей земле – Динка ощущала счастье, огромное счастье, первобытную радость прыжка и бега. Она была зверем, как Рэнька, она была дикой, она была свободной.
Теперь волчица осталась с родителями. Конечно, они обещали следить за ней… но призрак Арса порой вставал у нее перед глазами во весь рост.
А к тете, увы, с собакой нельзя. У тети аллергия на шерсть. Да и вообще она к собакам как-то без энтузиазма.
* * *
– …а ты в Москве долго жила?
– А?! В Москве… недели две, у нас там родственники.
– А я туда поступать собираюсь после школы, в театральный. Я бы прямо сейчас переехала. Это же столица, там жизнь кипит, бурлит – кино, музыка, театры-фигатры, клубы всякие… Здорово, правда?
– Да, ничего… только я как-то напрягаюсь. Народу много, в метро – толпа, такие лица, будто друг друга с утра утюгами гладили, раскаленными, по голове.
– А мне нравится толпа. Не то что наша глухомань, три алкаша, две бабки – уже демонстрация. Ты на Арбате была? А на Красной площади? А на Манежной? А в магазине там рядом, такой здоровый?
– Да вроде везде была. На площади точно, а магазин не помню, я их не очень люблю.
– А я обожаю. Я, когда была, все облазила вдоль и поперек тридцать три раза.
– Я в музей палеонтологии три раза ходила, еще в зоопарк…
– Ой, в зоопарк, не смеши! Я в зоопарк только в первом классе, папа таскал. А в клубы на вечеринки, да? Мы ведь уже большие девочки?
Динка пожала плечами.
В клубах она была, но ей там не нравилось, чего особо афишировать не хотелось.
– Я туда первым делом, потусоваться, с сеструхой троюродной. Жаль, времени мало было, всего пять дней. Ладно, какие наши годы. Будут у нас еще и клубы, и веселая жизнь. Мне и так все завидуют, из-за Никитоса, понятное дело. Типа, мы не пара, не подходим друг другу. Он, типа, такой спокойный весь, серьезный, а я с детства на ежа севшая. Знаешь стишок? «Не садитесь на ежей, жизнь покажется хужей!» Только мы с Никитой вполне пара, хоть он вправду спокойный, как танк в одуванчиках. Ой, смотри, уже скоро приедем, надо собираться!
Нонна выволокла сумку и зашуршала пакетами в обратном порядке. Динка сунула книжку в рюкзак и уткнулась носом в стекло.
Мелькнул заснеженный переезд, лесная дорога, несколько машин. Потом ели потянулись медвежьими лапами к первым многоэтажкам – и нехотя расступились. Взревел тепловоз, медленно поплыл навстречу заснеженный пустырь, по которому тянулись бесконечные ободранные трубы теплоцентрали. За ним – низкие домики, копченая труба кочегарки. А там уж замаячила красная кирпичная туша вокзала, засуетились, задвигались среди белых сугробов черные фигурки встречавших.
– Какой вокзал интересный, – отметила Динка. – Большой.
– А, недавно отгрохали по финскому проекту. И что толку, спрашивается? К нам ходит-то два вагона и три товарные тележки. Поэтому он пустой все время и закрыт.
– Поня-ятно… – протянула Динка, хотя было совсем непонятно, зачем строить здоровенное здание для приема двух вагонов. – Смотри, вон тетя моя!
– А вон моего папы машина. Папа, эй, я тут! Тебя подкинуть, кстати?
– Да тетя, наверное, на такси.
– Ладно, ой, а телефон-то! Давай, давай, давай, я тебе свой быстренько продиктую, пиши!
Динка торопливо забила в память новый номер, а тут и поезд загремел, закачался, останавливаясь. Девчонки, подхватив вещи, двинулись в тамбур.
Платформы не было. Снизу протянулись руки, мелькнуло сияющее тетино лицо, Динка спрыгнула – и тетя принялась тормошить ее, причитая: «Диночка, ну наконец-то, а я уж переволновалась, девочка моя! А выросла-то как! А бледная-то какая! Ушки натяни, холодно, простудишься, моя девочка, наконец-то, а я уж с утра жду, жду…»
Нонна потерялась в суматохе, и Динка все вертела головой, стараясь ее отыскать. Но та сама вдруг вывернулась откуда-то из-за угла, когда они с тетей уже подходили к стоянке такси. Подскочила налегке, без сумки:
– Ну что, все ок? Звякни мне прямо сейчас, я твой номер тоже запомню. И в школу нашу обязательно, да? Вторая, десятый Б. Ага, высветился, сама тебе вечером позвоню. Ну, давай, пока-пока, не пропадай, да?
И тут Динка увидела его.
Он быстро шагал через привокзальную площадь, почти летел, рассекая плечом воздух, а в руках у него полыхал букет красных роз. Светился тяжелым горячим огнем среди сахарных сугробов и синих теней. На холоде розы обычно кутают в бумагу, в целлофан, а он безжалостно сдернул обертку, выставив цветы напоказ.
Снежная иголочка кольнула Динку в сердце. Он шел, словно подчиняясь невидимому ритму, в такт неведомой, неслышной остальным музыке.
Стремительный. Без шапки. С розами.
Он в упор глянул на Динку, ей показалось – прямо в правый глаз. А потом еще отдельно, в левый. Длинным движением откинул со лба темную, чуть заиндевевшую челку. И только потом улыбнулся. Белозубой, остро вспыхнувшей улыбкой.
– Чего там? – живо обернулась Нонна. – А!
– Нонна! Прости меня! Я был гад и дурак!
Парень снова тряхнул головой, смоляная челка эффектно рассыпалась по лицу.
– Но я раскаялся, о моя вампирская королева! Я ломал стекло, как шоколад в руке! Я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе. Я смотрел в эти лица и не мог им простить…[1]
