Он обнаружил вдруг, что все иначе сегодня выглядит. Будто солнце светит по-другому. Предметы вокруг были все те же, и он сам как будто не изменился – но уже был другим. Темно и неуютно, мерзость жизни липнет, пачкая душу, и просвета не видно; он, Паша, не жил все последнее время, а медленно и неотвратимо умирал. Врачи яйцеголовые называют это депрессией и еще какими-то словами заумными, но что они понимают? Как одним или парой слов можно все происходящее с человеком объяснить? Всю эту боль, когда ни одного доброго лица вокруг, когда кровью плакать хочется, и не веришь уже, что нужен хоть кому-то, и трудно понять, надо ли жить вообще.
И вдруг сегодня, когда уже и не верилось, что такое возможно, – необыкновенная легкость. Паша к снимку самсоновскому подошел и долго в него всматривался, поигрывая мускулами.
«Я просто раскис немного, – подумал, – расслабился и едва не был раздавлен. Чушь все собачья».
В него входила новая энергия. Физически он почти ощущал, как наливаются силой мышцы. Укололо на мгновение воспоминание о Валентине, но Паша жалость задавил, она и должна была погибнуть, если уж оказалась в самсоновской квартире.
Петр Семенович ждал у подъезда. Поздоровались, побежали неспешно к стадиону. У самсоновского подъезда Паша головы даже не повернул, пробежал мимо с равнодушным видом.
– Свежо, – прокряхтел Семенович.
– Угу.
Больше ни словом не перекинулись. Паша был молчалив и даже угрюм на вид. На стадионе бегал рассеянно и свои занятия закончил на пять минут раньше обычного. Семеновича дожидаться не стал, прощально махнул рукой и побежал к дому. На этот раз не выдержал, у самсоновского подъезда убавил шаг и даже позволил себе голову повернуть. Из-за двери вышла баба Даша, подслеповато прищурилась.
– Здравствуйте, – сказал Барсуков.
Баба Даша узнала его по голосу, закивала торопливо с блаженной улыбкой. Никто не знает еще, что Самсонов убит. Все тихо.
Он поймал себя на мысли, что совершенно не тревожится. Собран и строг. Когда он так подумал о себе, ему стало хорошо. Вот таким он себе нравился.
Ехал в троллейбусе и был задумчив. Из этого состояния его уже на складе вывел Дегтярев. Увидел Пашу, крикнул из-за стеллажей:
– Привет, каратист! Как здоровье?
– Нормально.
– А душевное состояние? Что говорят врачи?
– Какие врачи? – спросил Паша, насторожившись.
– Светила психиатрии.
Паша посмотрел на разбитый накануне шкаф, вздохнул:
– Ты из-за этого, да?
– Ага. Оно бы все ничего, да я опасаюсь, что ты после шкафа за мою черепную коробку примешься.
– Ты не заедайся, – буркнул Паша почти добродушно. – И тогда можешь ничего не бояться.
– Дури в тебе много, – сказал Дегтярев печально. – И чего ты при такой силе в грузчиках прозябаешь? Пошел бы в охрану.
– В какую охрану?
– Телохранителем.
– Прислуживать?! – вскинулся Паша. – Этим тварям?!
– Каким тварям? – вежливо поинтересовался Дегтярев.
– Которые рожи поотъедали и в свои красные пиджаки уже не влазят.
– Секунду, гордый ты наш. А на кого ты сейчас работаешь?
– Ни на кого! – огрызнулся Паша, все больше мрачнея.
– Нет, шалишь. И у нашего склада есть хозяин – такая же краснопиджачная сволочь. Но просто он далеко от нас с тобой…
– Вот именно! Далеко! – вскрикнул Паша. – Я здесь деньги зарабатываю своим горбом и никому ничем не обязан.
Дегтярев вздохнул и ушел за стеллажи.
– Живи проще! – сказал он оттуда. – Меньше взвинченности. Больше любви к ближним.
– Я ненавижу их! – не сдержался Паша. – Я их давить, гадов, готов! Я этих жлобов…
Он замолчал, потому что Дегтярев демонстративно загремел пустыми ведрами – не хотел слушать. Паша дышал тяжело, душила злоба. Ему понадобилось время, чтобы успокоиться.
Подкатил грузовик. Экспедитор выложил на стол платежные документы. Дегтярев перебрал бумаги, сказал вполголоса:
– Сорок восемь выписано.
– До обеда управимся? – спросил экспедитор.
– А это смотря как работать.
– А если ударно?
– А сколько?
– Соточку.
– Я пожалуюсь, – пригрозил экспедитор.
– Кому? – якобы озаботился Дегтярев.
– Начальству вашему.
– Ага, – уяснил Дегтярев. – А наше начальство нам нормы выработки определило.
Он показал на лежащий под стеклом лист с лиловой печатью:
– Читать умеете? Так вот до вечера с вашим грузом провозимся.
Дегтярев этот листочек сам сфабриковал, и еще ни разу не было осечки.
– Я думаю, договоримся, ребята, – сдался экспедитор и расстегнул портмоне.
Получив деньги, Дегтярев пошел за стеллажи, отсчитал половину, протянул Паше. Паша взял деньги.
– Вот я не пойму тебя, – признался Дегтярев. – Такой правильный на словах, а деньги сверху берешь.
– Я эти деньги своим потом зарабатываю!
– Своим потом ты зарплату зарабатываешь, – пояснил Дегтярев будто маленькому. – А все, что сверху, – это как называется?
– Как?
Дегтярев не ответил, ушел.
7
Милицейская машина стояла у самсоновского подъезда. Паша погрустнел и замедлил шаг. Ему сейчас хотелось даже развернуться и уйти, но не смел, шел как заведенный. Милиционер у машины обернулся и посмотрел на Пашу.
– Привет, – произнес со скамеечки Семенович.
– Здравствуйте. Случилось что?
Паше был противен его собственный голос.
– Самсонова убили.
– Виталика? – изобразил ужас Паша. – Когда?
– Ночью, видимо. Вчера вечером еще живой был. Два трупа. Он и девица его.
– И девица?
– Да. Из тех, что с ним водились. Знаешь ведь?
– Я не присматривался.
Из самсоновского подъезда вышла баба Даша.
– Увезли их уже? – спросил Барсуков.
– Полчаса назад, – ответил Семенович. – В пакетах пластиковых, как мусор.
– Нельзя так о мертвых, Семенович.
– Он плохо жил и плохо умер, – сказал старик упрямо.
– Вы не любили его.
– Да и ты тоже, Паша.
Семенович поднял глаза и внимательно посмотрел на собеседника. Паша сделал вид, что рассматривает милицейскую машину.
– Милиция теперь все здесь перероет, – сказал почти равнодушно.
Его сейчас нож беспокоил – нож-то он в своей квартире оставил. Глупо.
– Ничего здесь милиция не перероет, – не согласился Семенович. – У них до таких пустяков руки теперь не доходят.
– А до чего доходят?
– Не знаю! – выпалил старик, неожиданно озлобляясь.
Паша поднялся в свою квартиру. Прошел в ванную, достал из укромного места нож. Крови на лезвии не было. «Я зря испугался, наверное, – подумал он. – Ну кто здесь будет искать?»
В комнате наткнулся взглядом на портрет улыбающегося Самсонова. Сейчас Самсонов лежал в пластиковом мешке. В мешке душно, как на Канарах летом. Или на Канарах не душно? Бедняга Самсонов, ему никогда этого не узнать уже.
Паша поужинал, включил телевизор, и почти сразу же раздался звонок. Вертя бездумно нож в руке, Паша подошел к двери, взглянул в «глазок» и отшатнулся – за дверью стоял милиционер. Барсуков вбежал в комнату, заметался, но опять позвонили, и он замер – на мгновение, – швырнул нож под диван, сорвал со стены фото самсоновское и уже знал, что откроет дверь, не посмеет не открыть, хотя и трясся от охватившего его страха.
К его удивлению, милиционер на него не бросился, когда дверь открылась, а остался стоять на лестнице, за порогом, и только спросил негромким голосом, в котором читалась усталость:
– К вам можно?
Паша отступил в глубь коридора, милиционер переступил порог и только после этого поздоровался:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – нашел в себе силы Паша, но чувствовал уже, что умирает.
– Вы – Барсуков?
– Да.
– Я с вами хотел поговорить.
– Проходите.
Паша почти автоматически все делал сейчас. Милиционера повел не в комнату, а на кухню, потому что в комнате – об этом он все время помнил – под диваном лежал нож. Тот самый.
– Вы об убийстве в вашем доме слышали?
Милиционер, задавая вопрос, в глаза Паше не смотрел, потому что в этот момент опускался на табурет.
– Мне сосед сказал.
– Знаете, значит?
– Без подробностей.
– Погибший – ваш друг?
– Почему же – друг?
– Значит – не друг?
– Не друг.
– А соседи сказали…
– Какие соседи? – спросил поспешно Паша.
– Ваши соседи, – обернул к нему свое усталое лицо милиционер. – Они сказали, что вы дружны были с погибшим.
– Нет!
Милиционер смотрел на Пашу внимательно и казался несколько удивленным.
– Мы в детстве дружили.
Ах, как плохо он сказал. В детстве дружили, а сейчас – нет. Поссорились? А почему? Так ниточка и потянется.
– А потом рассорились? – спросил милиционер.
– Нет, – сказал Паша, внешне оставаясь спокойным. – Просто во взрослой жизни – свои заботы. Вы согласны?
– Пожалуй.
Хороший ход! Чуть-чуть укрепить надо свои позиции.
– Поэтому, хотя мы и довольно часто встречались, целые дни вместе, как в детстве, уже проводить не могли, – позволил себе улыбнуться, но только слегка.
