самую дорогую, самой лучшей замши обувь, потому что это радовало моего друга: он хотел, чтобы у меня было всё «по высшему разряду». Все это выписывалось из лучших столичных мастерских и магазинов Парижа. Да, Мари, ирония судьбы в том, что когда я жила в моем родном городе, я и подумать не могла, чтобы зайти в них, а теперь была одной из самых почетных и желанных клиенток!
На день ангела, на каждый памятный день, а то и безо всякого повода, я получала от него какую-нибудь бриллиантовую вещицу или жемчуг.
Он предоставил мне переделывать мои комнаты на свой вкус, и я занималась этим самозабвенно, подбирая обои и мебель, вазы и картины, развлекаясь этим и радуясь каждому приобретению.
Была ли я счастлива тогда? Да, я была счастлива совершенно! Но не эти роскошные игрушки составляли мое счастье, а близость, восторг и доверие любимого существа. Призрак голодной смерти был забыт навсегда и, кажется, всё так и должно было продолжаться, но вдруг случилось нечто такое, что насторожило и напугало меня…
Глава 5
Просвещенный помещик обнаруживает истинное лицо
Однажды, засидевшись по обыкновению своему в кабинете за бумагами до вечера, N велел, наконец, подать нам ужин, и не успела я прикоснуться к первому из блюд, как увидела напротив меня в мгновенье исказившееся гневом лицо его, и все, что ни стояло на богато сервированном столе, полетело наземь, так как в порыве ярости сдернул он бархатную скатерть со всеми, стоящими на ней серебряными приборами и английским костяным фарфором и даже самый, весьма тяжелый, дубовый стол, вскочив, двинул с места! Страшный грохот и звон бьющейся посуды дополнил он площадной бранью, обращенной на лакея и повара (из крепостных), которые обыкновенно при ужине прислуживали, и которых он бил уже в эту минуту нещадно, возя за шиворот по залитому вином и бульонами паркету и пиная ногами… Глаза его налились кровью, и в тот момент не помнил он себя, как сказывал мне много после. После избиения этих несчастных, терпевших всё это безропотно и молча, велел он слугам свести тотчас обоих на конюшню и пороть «чтобы впредь неповадно было барина дрянью всякой кормить»! Я оторопела и не могла вымолвить ни слова! Ничего подобного никогда не смогли бы вы увидеть на моей родине. Я слыхала, что в России барин — хозяин и господин слуг своих, и он всецело владеет ими, как рабами, но эта ужасная в своей дикости сцена заставила меня онеметь! Одно дело слышать о таких вещах, и совсем иное — самой стать прямой свидетельницей подобного зверства! Я не узнавала своего друга в этом жестоком помещике, готового буквально убить слуг своих, запороть их насмерть за то только, что не смогли они угодить ему!
Я сильно встревожилась. Никогда прежде не видела я его таким, и впервые мысль о том, как станет обращаться он и со мною, ежели однажды и я впаду в немилость, закралась в мою голову.
Впрочем, очень скоро этот приступ гнева прошел, и прошел совершенно, и N снова был любезен и улыбался мне, как и прежде, и вёл себя самым предупредительным образом. Что до произошедшего, то он извинялся предо мною за то, что не смог сдержать себя и тем испортил наш ужин, и постарался вскорости загладить свою вину новым дорогим подарком.
Позже услышала я, что вспышки эти были у него в обыкновении, и много кто знал о них, что нравом пошел он, на несчастье, в свою мать — женщину восточных кровей, умную, но властную и капризную, и подверженную таким же гневным припадкам, от которых страдали люди ее, коих била она собственноручно, не сознавая себя от ярости.
Теперь только поняла я выражение страха и подобострастия в глазах слуг наших, когда смотрели они на хозяина своего, и в первый день по нашему приезду и во все остальные дни, и прыть и усердие, с которыми выполнялся любой приказ его.
Однако более подобных случаев уж не было (что, впрочем, приписываю я скорее своему присутствию), и мы зажили, как было у нас до этого заведено…
Дни шли чередой, лето подходило к концу, пошел урожай, и N всё больше времени проводил, выезжая в поле и на хозяйство, да на свой винокуренный завод.
Моя же жизнь текла без изменений, и вся она была посвящена ему одному. Старалась я быть ему помощницей, следила за слугами и домом, и видела, что он доволен мной вполне.
Дела его шли очень хорошо, приумножая и без того безмерное богатство его, и более не случалось у него повода к проявлению неудовольствия.
Осенью зачастили дожди, прогулки становились всё короче, зато к нам стали наезжать близкие его — три сестры со своими мужьями — люди молодые и весьма приятные. Меня представил он им своею экономкою, и они приняли меня, не слишком интересуясь отношениями нашими, так как считали себя людьми просвещенными и предрассудкам неподвластными. Их общество нас очень развлекало, за играми, музицированием и маленькими танцевальными вечерами время пролетало незаметно.
Иной раз бывали к нам и певцы, певшие только для нас privé, и театральные труппы за немалую плату также приватно игравшие для избранной публики.
А там и зима! Ах, русская зима за городом — это восторг! По первому снегу выезжали мы на охоту с борзыми, а после, как глубокий снег установится, катались на санях, запряженных тройками с бубенцами и лентами под расписными дугами, и как же это было весело!
А затем Рождество, Крещенье, масленичные гулянья, и снова катание в санях и с гор, а там уж и весна недалеко, и снова хлопоты N по хозяйству, и снова заботы о новом урожае…
Так провели мы в имении чудных два года, и не было у меня повода в чем либо упрекнуть его по отношению ко мне, ибо был он все так же мил и неизменно внимателен, и я видела проявления его любви ко мне в тысячах мелочей.
Любил ли он меня, как меня или как свою прихоть, свою живую игрушку — Бог весть!
Но вот, в третий год житья нашего в именьи, как-то, сидя рядом со мной в милой нашей гостиной, сказал он мне:
— Что, душа моя, не скучно ли тебе здесь? Засиделись мы с тобой в деревне! Не поехать ли нам в Москву?
Я знала, что спроста и без решения своего не стал бы говорить он этих
