— Товарищ Лазо. Ну, прощевай.
Смекалин дает коню шпоры, жеребец рысью выносится на пригорок. Минут пятнадцать всадники едут по тропе. Следов почти не видно, их скрадывают мох и прошлогодние сосновые иголки. Проехав омут, всадники разминулись. Смекалин сворачивает к реке, пускает жеребца вброд. Прежде чем перебраться на тот берег, он какое-то время едет по прибрежной воде.
Ершов подъезжает к Тургинке позже, они встречаются на том берегу, возле высокой скалы.
«Остерегаются, ну и правильно», — решает Тимка.
ПРОКОП ЕГОРЫЧ
— Куда они едут, Тимка? — Павлинка провожает глазами всадников. — На прииск?
— Не знаю.
— А кто командир из них?
— Не знаю, Павлинка.
— Што тебе отец сказал?
— Про маманю спрашивал. Ну, чего пристала! Хочешь искупнуться?
— Не очень.
— Иди нырни, вода теплая-претеплая.
— А ты?
— Я тут приберу.
— Што прибирать? — не понимает Павлинка. — Залей костер, бери удочку. Домой бежать надо.
— Хорошо, я сейчас.
Тимка разравнивает песок возле костра, у валежины, и там, где лошади стояли. Павлинке непонятно, зачем все это? И вдруг догадка поражает ее.
— Следы заметаешь, Тимка? Меня искупаться посылаешь? А сам? Не веришь мне, да?
— Брось! — отмахивается Тимка. — Верю. Почему так думаешь?
— А почему не сказал: «Давай, Павлинка, вместе?»
— Хорошо, давай, Павлинка, вместе. Посмотри, ничего тут не осталось? Я за уловом сбегаю.
— Нет, я сбегаю. Знаю, зачем.
— Зачем?
— И там посмотреть — не осталось ли следов.
— Правильно! Дуй, Павлинка!
Тимка заново оглядывает берег. Надо еще на тропу сходить: нет ли на ней конского навоза...
— Стой! Руки вверх!
Голос из-за кустов хриплый, отрывистый. А кто кричит — не видно. Дуло винтовки черным глазом прямо в лоб Тимке целится.
— Ну! Кому говорят!
Тимка нехотя поднимает руки. Из-за багульника медленно выплывает зеленая фуражка, округлое лицо со злыми глазками, сивая бородка лопатой. Потом вылезает зеленый френч, синие галифе и, наконец, старые ичиги с загнутыми носками. Тимка сразу узнает Прокопа Егорыча, Павлинкиного отца. Чего он тут рыщет? Неужто про батяню пронюхал?
Копач тоже признает Тимку.
— Опусти руки, змееныш! — командует Прокоп Егорыч. — Што тут делаешь?
— Рыбу ловим, дядя Прокоп.
— С кем?
— С Павлинкой.
— С Павлинкой?! — зло щурится Копач. — Нашел, голодранец, пару. Где она?
— Перемет проверять пошла.
Копач поворачивается к лесу, трижды кричит по-кукушечьи. Через минуту из-за сосен выезжают двое, одетых так же, как он. Задний всадник ведет в поводу копачевскую лошадь.
— Давай сюда! — машет Прокоп Егорыч.
Павлинка встречается с отцом на тропе. Она не впервые видит его в одежде белого солдата. Но как-то непривычно ей это, странно. Тряпичные погоны коробятся, френч такой ширины, что в него свободно два отца войдут. Галифе узкие, бутылками, с наколенниками из черной кожи.
— Ты чо с ним валандаешься? — Копач машет плеткой в сторону Тимки. — Пошто дома не сидишь?
— Я...
— Молчи, не якай! Еще раз увижу, тебе и ему головы сверну.
Копач мостится на валежину, где сидел Ершов. Двое устало привалились к соснам.
— Был здесь кто? — Копач поочередно смотрит на ребят. — Отвечай, смекалинский выродыш!
— Не видел, дядя Прокоп.
— Павлина?
Тимка не мигая смотрит на Павлинку. Копач перехватывает Тимкин взгляд, криво усмехается.
— Тебя спрашиваю, Павлина!
— Никого не было.
Те, двое, прикрывши глаза сидят: иль не спали давно, или устали сильно. Крайний от Тимки — молодой, скуластый, все время подергивается, будто припадочный. Не русский он, скорей на баргута похож. Другой — постарше, здоровенный дядька, со шрамом на щеке.
— Едем, Прокоп, — сонно ворчит дядька. — Вечер на дворе, ково найдешь? Неровен час, сами в засаду попадем.
— Погодь! — отмахивается Копач.
Тимка против Прокопа Егорыча стоит, на штаны свои смотрит. Переводит взгляд на копачевский ичиг. А перед ичигом... окурок притоптанный. Батяня курил.
Копач искоса на Тимку посматривает, бородку пощипывает. С его ног на свои ичиги взгляд переводит. Смотрит, развязался ичиг, будь он неладный!
Нагибается Прокоп Егорыч к ичигу, за ремешок берется. Глядь, окурок, вот он. Свежий, недавно брошенный.
— А ну, дыхни! — требует Прокоп Егорыч. — Дыхни, выродок собачий! Так! Пальцы покажь! Так! Не ты курил, щенок!.. Получай, волчье отродье!
Со свистом опускается плеть на Тимкину спину. Трижды, без передыха: жик! жик! жик!
Тимка тыкается носом в песок, прикрывает голову руками. Три темных полосы тележным следом тянутся по спине.
Двое, очнувшись, во все глаза смотрят на Копача.
— Говори, кто был? — Копач заносит над Тимкиной головой развязанный ичиг. — Говори, сучий сын, если жить хочешь!
Но тут случается такое... Павлинка с криком: «Не смей!» мгновенно кидается отцу под ноги. Не устояв, Копач грузно валится на землю. Двое у сосен сотрясаются от неудержимого смеха.
— Хе-хе-хе! — нервно дергается молодой, вытирая глаза.
— Хо-хо-хо! — трясет животом дядька со шрамом.
Прокоп Егорыч вскакивает, подбирает выпавшую плетку. Глаза его наливаются кровью, сивые усики судорожно прыгают под носом.
— Ты!... Ты!... Гаденыша защищать? Убью!..
Тяжелая плетка змеей опоясывает спину Павлинки. Девчонка ежится, втягивает голову в плечи. Молча жжет отца упрямым взглядом.
Молчание дочери окончательно бесит Копача: плетка снова взлетает над Павлинкиной спиной.
— Ах, так!.. На! На! На! — трижды жикает плеть.
Молодой, скуластый тигром прыгает на плечи Прокопа, хватается за рукоятку.
— Остынь, Копач! Детей не жалеешь. Не брали мы тебя в палачи. Брось, говорю!
Не на шутку распалился Копач Прокоп Егорыч: кряхтит, кружится с баргутом на спине, сбросить норовит. А дядька со шрамом опять хохочет. И все причитает: «Ах, ты, мать честная! Ах, ты, мать честная!»
Кое-как изловчается Копач, стряхивает со спины баргута. Тот еще на ноги не поднялся, как плеть над ним засвистела. Один удар по левому глазу пришелся. Вскрикнул баргут, пригнулся, лицо руками закрыл.
Дядьку со шрамом будто шилом кто кольнул: не до смеха стало. Шутка в деле — глаз парню выхлестнул.
— Ты за што это?! — вскакивает дядька.
— Пусть не лезет под горячую руку!
— Смотри, Копач, доиграешься!
— Не пугай, Панфил. Давно пужаный.
Павлинка белая-белая стоит, вишневую кровь с подбородка вытирает. Это она губу прикусила, чтоб не закричать.
— Ну, Павлина! — хрипит Копач, — дома по-иному рассчитаюсь!
ГЛАВА ВТОРАЯ
ДАРЬЯ ГРИГОРЬЕВНА
Дарья Григорьевна, Павлинкина мать, смолоду жила на прииске «Золотинка». Был прииск хмурым, жил суетно, горько. Но девчонка не замечала этого. Играла с ребятами на отвалах, бродила по мутной Тургинке, лазила по диким скалам. Семья жила складно и дружно. Отец слесарничал вместе с Платоном Петровичем, мать управляла несложным хозяйством. По воскресеньям Потехины и Смекалины одевались по-праздничному, уходили в березовый лесок, что растет против фабрики-«бегунки», садились на лужайку, обедали чем бог послал. Отцы о шахте говорили, матери — о домашних делах. Выпивали по рюмке-другой. Горькую жизнь, как шутил Потехин, горькой водкой запивали. Пели старинные песни, вспоминали дедов-прадедов.
Так пролетели семь Дашуткиных лет — до первой горючей беды. Умерла от чахотки Дашина мать — Екатерина Кузьминична. Трудно пришлось Григорию Силычу, отцу Дашуткину. Да не пал он духом, еще больше привязался к дочери. Татьяна Карповна, жена Смекалина, частенько наведывалась к ним — то Дашутку помыть, то белье постирать-поштопать. Не захотел Григорий Силыч второй раз жениться, побоялся, как бы Дашеньке хуже не было.
Однажды зимой случилось несчастье с Григорием Силычем. Придавило его в шахте обвалом, и осталась Дашутка одна-одинешенька в убогой хатке со слепыми окнами.
Судили, рядили Смекалины, что с Дашуткой делать. Избаловали ее мать с отцом, нужному ремеслу не научили. Так и погибнуть недолго.
— Возьмем Дашутку, Платоша? — сказала Татьяна. — Я ее потихоньку-полегоньку шить научу. Глядишь, кусок хлеба заработает.
На том и сошлись: стала Дашутка у Смекалиных жить. Поначалу плохо выходило — горевала она, все куда-то убегать собиралась. Все равно, говорит, не житье мне на белом свете, нет у меня пути-дороги.
Татьяна Карповна умом да лаской взяла, к работе приучила. Мало-помалу Дашутка самостоятельно шить стала.
А как-то весной приехала из Межгорья бабка Мавра, Дашуткина бабушка. Туда-сюда, так и этак. Стара, говорит, стала, присматривать некому, пусть, дескать, Дашутка со мной поживет. Когда умру — все хозяйство ей достанется.
