Правду сказать, хозяйство у бабки невеликое: домушка-курнушка, корова старая да семь куриц-несушек. А все ж свой угол.
Согласилась Дашутка, поехала. Хорошо она с бабкой жила — шила, по дому управлялась, корову доила, за курицами присматривала. Все хозяйство на свои плечи взвалила.
Красоту людскую нигде не спрячешь. Пригляделся к Дашутке соседский парень Василь Подорожный, ухаживать стал. Все полюбовно шло, и бабка была довольна. Полгода, год ли пролетел — стали о свадьбе поговаривать. Да на беду заприметил Дашутку Прокоп Егорыч, поперек дороги встал: в бабкин дом начал ходить, Дашутку сватать.
Бабка Мавра ни в какую. Черт, говорит, рогатый и тот за тебя не пойдет. И Дашутке не нравился Прокоп Егорыч — худая слава о нем по селу шла.
А Копач себе на уме. Врешь, думает, не мытьем, так катаньем возьму.
Первым делом решил он Василя с дорожки столкнуть. Позвал как-то в лес за дровами, да там и оставил. Банда, поясняет, на их напала. Василя, дескать, убили, а он еле спасся.
Не поверили Копачу, а как докажешь? По русской пословице, не пойман — не вор.
Загорюнилась Дашутка, изревелась — дитя от Василя ждала. Бабка Мавра совсем закручинилась, умерла вскоре. Прокоп Егорыч больше прежнего к Дашутке пристает, золотые горы сулит, в шелка обещает одеть. И что дитя будет — ничего, простит.
Так вот и женился Копач на Дашутке. И стали звать ее не Дашуткой, а Дарьей Григорьевной.
Много с тех пор воды утекло. Павлинке скоро тринадцать исполнится. Боевая растет девчушка. И все бы хорошо, если б не жадность, не лютый нрав Прокопа Егорыча. Обещал зла не помнить, а сам нет-нет — хватается за плетку. И Дарью жалко ему, потому что любит, а добра — вдвое жальче. Сядет иногда на приступок, уронит голову и плачет сухими слезами. Все ему вспомнится: и как Дарья голодранкой была, и как дите в дом принесла. И не рад, что богатеем стал.
Павлинке всегда больше достается. Не любит она отчима. И он ее не жалует.
Так вот и живут, прямо сказать, маются. А что поделаешь? Одной судьбой связаны, по одной дорожке ходят.
ИСТОРИЯ КОПАЧЕЙ
Род Копачей в Межгорье самый старый, самый богатый. Все Копачи из донских казаков происходят, из тех, что по Волге грабили да на Каспии. В то время еще Иван Грозный Русью правил.
Как-то рассердился царь на разбойников, послал на них войско. Разбило войско казачьи шайки, по всем краям разогнало. Кто из Копачей в Оренбургские степи убежал, кто в Кулундинские. А межгорские Копачи в Забайкалье осели.
По-разному жили Копачи. Дед Прокопа Россию от Наполеона оборонял, отец в Крымскую воевал, да и сам Прокоп Егорыч царю послужил, а после революции к атаману Семенову подался.
Вскоре, как женился, заметил Прокоп Егорыч изъян у своей жены: душой очень мягка. Одному тайком муки отсыплет, другому меру картошки нагребет, третьему завалящую одежонку подкинет. Известно, у бедняков кругом нехватки.
Прокопу Егорычу женина щедрость — поперек горла. Не для того копят-наживают, чтоб другим раздавать. Свет велик, не обошьешь, не обогреешь. Голодранцев на селе — что тараканов у нерадивой хозяйки.
Пришлось Прокопу Егорычу поучить Дарьюшку. Притихла Дарья Григорьевна, иной раз отказывать стала людям.
Правда, Смекалиным она в первую очередь помогала. Татьяна Карповна принимала и благодарила, а Платон Петрович никак привыкнуть не мог, все нутро у него выворачивало. Не нужен, говорит, нам хлеб, что на бедняцкой слезе замешан, сам как-нибудь заработаю.
Однажды в сердцах он и Дарье Григорьевне так сказал. Та посмотрела с укором, головой покачала:
— Вы ж меня, Платон Петрович, от голодной смерти спасли. Прошлым не попрекайте — не по моей воле вышло. Если хотите, не вам даю — жене вашей и сыну. Не ешьте, если брезгуете. Может, придет срок — и к вам на поклон пойду.
У Смекалина с Копачом свои счеты. Когда Платон Петрович в село переезжал, Копач первым кричал, чтоб не принимать голодранца. Приисковые люди известные: вольного духа нахватаются, орут во все горло: «Равенство! Братство! Землю им дай, свободу. Свое сними, а их одень».
Вот как Прокоп Егорыч рассуждает.
Все ж Смекалины остались в Межгорье. Платон Петрович батрачить пошел. А в революцию — первым в ее ряды встал. С той поры лютая вражда пошла у него с Копачами.
Так и воюют Копач со Смекалиным.
Можно бы Татьяне Карповне на прииск податься, да не лежит у нее сердце к Денису, брату Платона. Вернее, к жене его, Авдотье.
Верно пословица молвит: «Куда ни кинь — везде клин».
КИРЬКА — ВОР
Лежит Тимка на печке, спину заживляет. То на бок повернется, то на живот. Раньше до спины дотронуться нельзя было — огнем горела. Синяя, темнополосная, разрисована, как у окуня.
Татьяна Карповна чуть в обморок не упала, когда Тимкину спину увидела. Почему-то сразу про Копача подумала: «Его рук дело».
— Как случилось-то, Тимошенька?
— Рыбу мы с Павлинкой ловили на Шумном. Там Копач и защучил нас. Павлинку тоже иссек.
— И Павлинку? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — За что ж он, зверь-зверюга?
— За одно дело, маманя, — шепчет Тимка. — Только ты никому не говори. Ладно?
— Кому говорить-то?
— Я батяню на Шумном видел, — Тимка приподнимается на локоть. — Жив он, маманя!
— Жив?! — вскрикивает Татьяна Карповна. — Правда ли, Тимошенька?
— Вот те крест, святая икона! — божится Тимка. — Бородищу отпустил, почище козулинской.
— Не обознался ты? — все еще не верит Татьяна Карповна. Лицо ее светлеет, морщинки разглаживаются. — Может, другой кто был?
— Не, маманя, честное слово! С ним еще один приезжал, помоложе батяни. Чернявый такой, статный, вроде бы не русский. При сабле. А сабля, маманя, из серебра и золота. Блестит, что козулинский самовар.
— Путаешь ты, сынок, — качает головой Татьяна Карповна. — Пригрезилось, видать. Жар у тебя ночью был, вот и померещилось.
— Ты слушай, маманя, — торопится Тимка. — Все, как на духу, сказываю. Молодой — тоже красный, Ершов его фамилия. Саблю ему товарищ Лазо подарил. Ну, вот, рыбачим мы с Павлинкой на Шумном. Четыре ленка поймали и одного таймешка. Есть захотели, стали костер ладить. Тут они едут. Первый-то с коня с нами здоровается. Меня будто кольнуло: батянин голос! Смотрю, верно: батяня! Кинулся к нему. А он сильный-пресильный! Как схватил, как стиснул — думал, дух из меня вон.
— Слава те, господи! — крестится Татьяна Карповна. — Увидел ты слезы мои, услышал горе мое... Про дом-то ничего не спрашивал?
— Как еще спрашивал! И про тебя, и про Дениску. Когда уезжать стали, батяня меня на коня посадил. Проехали мы с ним маленько. Я ему про тебя сказываю: и как плакала, думала, что батяню убили, и как потом не верила...
Слушает Татьяна Карповна, молитву про себя творит.
— С Копачом-то как встретились? — спрашивает.
— Когда батяня уже уехал. И мне и Павлинке досталось за то, что смолчали.
— Ах, ирод он, ирод! — Татьяна Карповна целует голову сына. — Ты, Тимошенька, лежи-отлеживайся. А я к Дарье Григорьевне сбегаю, мучицы разживусь, блинцов тебе постряпаю.
Пока она собиралась, Дарья Григорьевна сама в избу входит. Кошелку на пол ставит, на икону крестится.
Будто чуяла Дарья Григорьевна, что нечего есть Смекалиным. Муку принесла, картошки, мяса кусочек. Всего помаленьку. Татьяна Карповна возле нее суетится, не знает, куда посадить, чем потчевать.
— А я ведь только-только к тебе хотела.
— Так-то лучше вышло. — Дарья Григорьевна развязывает платок, садится на скамейку. — У нас, Татьяна Карповна, гость — в горле кость. Офицерик какой-то явился. Пьет-гуляет, и мой с ним заодно. Ты уж никому не говори, тебе только сказываю.
Тимка на печке лежит, туда-сюда головой вертит. «Офицерик-то, наверно, семеновец!»
— Много их теперь всяких, — говорит Татьяна Карповна. — Ты, Дарьюшка, хоть чайку попей. Больше нечем, сама знаешь.
— Будет вам, Татьяна Карповна. Сыта я. Как Тимоша-то, не оклемался?
— Поправляется, Дарьюшка, поправляется. — Татьяна Карповна смахивает тряпкой со стола. — Что ему? Кровь молодая, тело живучее. В одночасье поднимется.
— И Павлинка моя лежит.
— Знаю, Дарьюшка, Тимоша сказывал. Нехорошо вышло, а что делать. На все воля божья. Сейчас чаек скипит, подвигайся к столу.
— Нельзя мне, — машет Дарья Григорьевна. — Неровен час, хватятся. Пьяные, сама знаешь, какие... А мне еще в одно местечко сбегать надо.
Не успели женщины за дверь выйти, — Кирька Губан на пороге.
— Здорово, Тимка!
— Здорово, Кирька!
— Ты что, болеешь?
— Так, немножко...
— Хочешь, припарки сделаю?
— Ништо, обойдется.
— Наша бабушка от всех болезней травы знает.
— Моя маманя тоже знает.
Смотрит Кирька по сторонам, нет ли в избе еще кого. Нагибается к Тимке, шепчет доверительно:
