Юноша застыл с кувшином вина в протянутой руке, точно собирался взлететь.
Прислушался: «Уж не библия ли!»
— «Эй, эй, рыцарь, я видел за год смерть четырех императоров!»
— Он расхохотался, и хохот его эхом прокатился в горах: — Понял ты, сорванец, о чем эта песня?
— Нет, не понял. Она не по-гречески...
— Нет, конечно. На чистой латыни.
Нотиус перевел слова песни, сложенной сто лет назад каким-то бродячим рыцарем: «Я видел чудо, и потому никто меня больше не удивит. На моих глазах убили четырех императоров. Одного задушили во сне телохранители. Зарезали второго на площади. Третьего на рассвете бросили в пропасть. А четвертого убили после победной битвы...»
— Ты когда-нибудь видел императора?
— Нет, не видел. Сколько себя помню, здесь император не проезжал.
— А короля видел?
— У нас королей нет. Наш король зовется императором.
— Нету? Вот и врешь! — Он смерил парня взглядом и, оглянувшись на дверь, словно собирался доверить ему тайну, спросил:
— Хочешь увидеть?
— Кого, мой рыцарь?
— Короля! — Он чванливо откинулся.— Но только никому ни слова!.. Проснись, Мавро, перед тобой чистокровный король.
— Помилуй господи!
— Вот тебе и помилуй!.. Я незаконный сын рогоносца, неаполитанского короля.— Он протянул кулак.— В этих жилах течет королевская кровь, открой пошире глаза. Не будь она королевской, разве мог бы я сделать тебя рыцарем? Рыцарство жалуют только короли!
— Помилуй, почтенный господин мой!
— Тс-с-с! Кто хочет стать рыцарем, не говорит, пока его не спросят. Тс-с-с... Ну, смотри. Откроешься кому — прикончу.
Ведь если попаду в плен и узнают, кто я, выкуп заломят страшный.
Он проследил взглядом за мохноногим голубем, кувыркавшимся над пропастью.
— Что это? Что там сверкает?
Мавро привстал на цыпочки. Вдали что-то сверкало в лучах заходящего солнца.
— Вон там, что ли, господин мой?.. Это Монашья гора в Бурсе... На ее вершине снег никогда не тает, вот и сверкает, когда ударит солнце. Летом с этой горы, говорят, привозят снег во дворец императора.
— Сколько отсюда до Бурсы?
— Отец говорил — шестьдесят фарсахов. Но я не знаю, сколько это — фарсах...
— Шестьдесят фарсахов... Рукой подать. А вон те горы?
— Впереди Великая гора. За ней — Зеленая. А еще подальше, вон та, мы называем ее Ветряной. На ней яйла Эртогрул-бея. Доманыч называется. Вода там, как лед. В лесах — ели, можжевельник, сосны, вчетвером ствол не обхватишь.
— Доманыч — это на границе Гермияна?
— Точно...
— Значит, на юг от Эртогрула — Гермиян... На восток и на север — Караджахисар и Сельджуки... А на западе — Византия?
— По правде говоря, с трех сторон от него болота, господин мой... Только в сторону Бурсы да Изника земля твердая.
— Болото! Это хорошо. Господь свое дело знает.
— Знает, да буду жертвой его!.. Прежде, правда, никаких тут болот не было. Когда наш император был в силе... И когда султан в Конье был крепок, Порсук и Сакарья не текли вот так, куда вздумается...
А сейчас без призора взбесились реки, залили поля да пажити.
Отец говорил: «Трижды русло сменила Сакарья. Трижды оставляла крепости без воды, без защиты. Потому-то тюрки да монголы и пришли сюда... Болота поглотили дороги. Заперли путь караванам. Оттого и нищета. Хочешь спастись от бедности — молись, чтоб силен был наш император да султан в Конье...» Один конец этого болота упирается в озеро Симав, в истоки большой воды. Другой конец, господин вельможный, тянется вдоль Сакарьи до самого Черного моря. Прежде, говорят, реки не разливались так, потому что укротили их император с султаном, как коней норовистых.— Он вздохнул.— Послушать мудрых людей — в запустенье нынешнем виноваты монголы да френки. С запада на страну навалились френки, с востока напали монголы... Наш император да султан в Конье лишились налогов и податей. А разве без денег укротишь реки? Реки взбесились — не посеешь. Не посеешь — урожая не снимешь. Урожая не снимешь — крестьян не станет, крестьян не станет — хлеба не будет. А нет хлеба, считай, конец света настал. Говорят, в прежние времена караваны шли по нашей долине такие, что голова в Эскишехире разгружалась, а хвост в Биледжике еще только грузился...
Заметив, что рыцарь не слушает, Мавро понурился, умолк. Гость, казалось, забыв обо всем на свете, медленно тянул вино. Когда чаша опустела, громко рыгнул и спросил:
А ну-ка скажи, знаменосец Мавро, сколько воинов может выставить твои удельный бей, поганый Эртогрул, если прижать его как следует?
— Если прижать? Кто его знает! Если прижать, скверно будет, мой рыцарь.
— Голос у тебя задрожал, трусишка Мавро... Отчего же скверно?
— Скверно... Он ведь гази. А у них закон — придется туго одному гази, другие с конца света услышат, примчатся на помощь.
— Вон оно что! А разве в Гермияне не гази?
— Гази, конечно.
— Однако не в ладу с Эртогрулом. Скажи-ка, почему?
Не в ладу. Опиум растет на земле Гермияна... А дервиши-воины да абдалы пристрастились к опиуму. Эртогрул-бей в свой удел опиума не допускает. Вот из-за этого...
— Видал?! Пока другие на помощь придут, дело будет сделано. Если, конечно, не промедлить.
— А султанского бея, что сидит в эскишехирском санджаке, в расчет не брать, что ли?
— Да разве в Конье султан, чтоб принимать в расчет его эскишехирского бея? Глупец ты, глупец, Мавро!
— А монголы, что стоят за султаном? Эртогрул-бей монголам дань отправляет чуть не каждый день. Он за ними, как за горой...
— Монгола ты сюда не впутывай... Скажи-ка лучше, сколько бойцов может выставить Эртогрул из своего племени?
— Если из своего... Кайи под рукой у него немного... Отец говорил, султан в Конье на всякий случай разметал по всей стране туркменские племена. Кто нашел себе место — осел вроде Эртогрул-бея, кто не нашел, до сих пор кочует. Летом — на ничейных яйлах, зимой дань заплатит какому-нибудь бею, пристроится на берегу Сакарьи.— Мавро помедлил: По правде говоря, кое-кто из людей Эртогрул-бея считает себя кайи, но чьи они, толком и сами уж не знают.
— Э-э-э!.. Разболтался ты, знаменосец. Сколько воинов может поставить Эртогрул? Триста? Четыреста? Пятьсот?
Не больше. Но и не меньше! Только здешние люди не те, которых ты знаешь, мои рыцарь... Скольких перевидали мы, сколько их перебывало у нас в караван-сарае — и знатных, и мастеровых, и чужеземцев, и горцев, и лесовиков, и крепостных стражников, и кочевников, и скотоводов, и туркменов, и каракалпаков. Кто только не проходил тут. Были среди них и дервиши. Называют их абдалами Рума, гази Рума... А воинов у Эртогрул-бея по домам не считай.
Холостые гази по пять десять человек в одном доме ютятся.
Дервиши-воины тоже в одной обители по пять — десять человек живут, а абдалам Рума ни крыши, ни шатра не надо. Под деревьями, в стога: сена днюют и ночуют. Но если архангел Гавриил в трубу протрубит, все они — лихие джигиты. У Эртогрул-бея бабы и те воительницы.. Их называют сестрами Рума. А во главе — мать моего шурина Демирджана, зовут ее Баджибей, то есть предводительница всех сестер Рума. Обычай у них такой же, что у гази да у дервишей-воинов,— распространять веру. Понял теперь, почему не дает согласия Баджибей шурину Демирджану? От них только того и жди: застанут где нибудь в укромном уголке христианина, занесут над его головой саблю — принимай, дескать, истинную веру, гяур, не то конец тебе! Лучше бы уж им на землю вовсе не садиться, раз у них в книгах священных сказано: место мусульманина — на коне.
— Короче, не сидится им на месте?
— Но сидят, потому как узду наложил на них Эртогрул-бей. Послушать Демирджана, шурина моего, так строго-настрого наказал Эртогрул-бей соседей не трогать.— Мавро задумался.— Что ни говори, если прижать народ в пограничном уделе, добра от этого, мой рыцарь, не жди. Отец покойный говаривал бывало: «Бросит клич Баджибей, и бабы за сабли возьмутся да верхами сядут — пиши пропало!» Нет тогда силы, которая могла бы остановить Эртогрулово воинство... Потому, когда бабы их в седло садятся, все они, считай, шербет смерти отведали и жизнь свою уже ни во что не ставят.
— То-то вы и перетрусили, земли свои отдали, жалкие души. Не можете взяться все вместе с четырех сторон да вырезать пять-шесть сотен туркменов.
Мавро в испуге, точно желая предотвратить злодеяние, поднял руку.
— Помилуй, рыцарь мой! Нельзя... Нельзя так! Здесь удел пограничный... А на границе ломать порядок никак нельзя.
С ним, с туркменом, свяжешься, даже убьешь его, все одно не спасешься!
Думаешь, навсегда избавился, а тут-то и смерть твоя. Нет другой избавительницы.
— Ну и наболтал. Вот так избавление!
— Единственное, потому что здесь кровь в землю не уходит. Каждый идет по следу своего кровника, пока не настигнет и не отомстит. Тут и монгольская яса никому не указ. Ухом не ведут. Я уж не говорю о налогах и податях. Монгол, бывает, и сам им доплачивает. Да и наш император не ждал податей от своих пограничных уделов. От себя бакшиш посылал.
