— А мы слыхали, грабежом они кормятся? Наврали, значит?
— Грабят, но по обычаю. Не так, чтоб взять сколько вздумается. И не очень-то различают, друг ты или враг. Если на своего крестьянина налетят, возьмут дань за охрану... Бывало, не досчитаемся козы или овцы в стаде — ни шкуры, ни копыт. Матушка моя проклинает их, а отец покойный урезонивает: «Эх, безмозглая баба, где мы живем? Не знаешь разве? На току все перемешано — зерно с половой да с соломой. Так и у нас. Всякой твари по паре. Одни от отца, осерчав, ушли, другие от матери отреклись — с цепи сорвались. Отчего они в Сивасе да в Кайсери не усидели, от тимариотов удрали? Да оттого, что опостылело им работать изо дня в день. Сеять, жать, железо ковать да шкуры мять — тяжело показалось. А вот душой своей бессмертной рисковать да жизнью играть, по-ихнему, легко. Неужто тот, кто задарма душу отдать готов, станет ценить чужое добро!» Так отец матери рот затыкал.
— Понятно. Напугал вас до смерти хворый Эртогрул. Здорово напугал.
— Ничего не напугал... Здесь у нас, благородный рыцарь, каждый, что ему в голову придет, творить не может. Пока порядок не нарушен, дань воинам полагается только на харч. А забыл воин меру — небеса ему на голову обрушатся... Прежде всего, не найдешь базара, куда везти, не найдешь покупателя, кому продать. Нарушил обычай — считай, попал в лесной пожар: огонь с четырех сторон. Кто не знает, думает: прокормиться в пограничных уделах легко. Славное дело — разбойничать. Ошибаются, да еще как!.. Пока обычай не нарушен, у тех, кто разбоем промышляет, дела худые. Сиди по шею в болотах, наживай себе лихоманку, света белого не взвидишь в тростниках, прячься, слушай небо да землю. По следу твоему идут — меняй место, плавай в грязи. Костер не разожги: днем дым увидят, ночью пламя заметят. Затаился, пересидел, надоело кому-то по следу твоему идти, думаешь, всех перехитрил. Все равно свой товар за настоящую цену не сбудешь. За сто алтынов один возьмешь. Славный разбойник в этих краях Чудароглу, из монгольского племени чудар. Правитель Гермияна за него горой, главный монгольский воевода всей силой монгольской его опекает, но и он в шакала обратился, совсем облик человеческий потерял..
— Может, скажешь, легко здесь живется, пока никого не тронул?!
— Кто говорит, легко! Я тебе толковал про порядок, порядок здесь в один миг прахом пойти может, рыцарь благородный. А если ты вовремя не учуял, пиши пропало. Потому-то в пограничных уделах один глаз спит, другой — смотрит. Люди сны видят, а палки да ножи, кинжалы да луки со стрелами у изголовья лежат. Понадеялся на мир, зазевался, тут и последний твой час настал. Бывает, ложишься спать человеком, просыпаешься — рабом. Рад бы смерть принять и на небе спастись, но и то не всегда удается. Скольких отсюда угнали связанными в Иран, в Туркестан, в черную Эфиопию! Эх, да что говорить, сам увидишь! Кровавые законы здесь, в уделах пограничных. Отец мой говорил: «В пограничных уделах, сынок, хочешь шкуру спасти — сперва стрелу пусти, а потом и смотри, в кого угодила. Здесь куда ни глянь — западня. Или ты ее расставил, или сам угодил в нее».
— Коли так, отчего не отомстил твой караджахисарский властитель Эртогрулу? Ведь тот окружил его, обложил данью?
— «В этом деле вины на Эртогрул-бее нет»,— так говорил отец мой. Конийский султан войском обложил наш Караджахисар, призвал к себе Эртогрул-бея... Известно, удельный бей под султаном, как под богом,— попробуй не прийти. А в это самое время монгол на султана ударил с севера...
Султан ушел. А перед уходом наказал Эртогрул-бею: Караджахисар с тебя, мол, спрошу... Наказал-то для виду...
— Почему?
— Потому что катапульты да стенобойные машины султанские — а командовал ими бей Эскишехирского санджака — все с султанским войском ушли... Как тут возьмешь караджахисарскую крепость? Самому султану зазорно, вот и сказал, чтоб удельный бей Эртогрул с караджахисарским правителем сам договорился... И потому еще не ищет мести властитель наш, что дорога Изник — Стамбул проходит по земле Эртогрул-бея. Никак с ним нельзя ссориться.
— Но ведь из-за Эртогрула рынок в Караджахисаре захирел?
— По чести сказать, в этом тоже нет вины Эртогрул-бея. Брат нашего властителя...— Мавро помедлил и с трудом выдавил из себя: — ...благородный сеньор наш Фильятос решил увеличить базарный сбор, позавидовав френкскому закону.
— Окстись! И заруби себе на носу: ты готовишься к посвящению в рыцари, к тому же ты мой знаменосец. Благородный христианин ни в чем не бывает виноват, потому что его благородство от господа бога, так же как и дела его. Захотелось ему увеличить базарный сбор, и никто ему не указ — на то его сеньорская воля. На своей земле что хочет, то и творит. Потому что и земля создана богом для сеньоров, и не только земля. Пожелает, так и крестьянина своего как собаку может повесить.
— Повесить? А как он отплатит за кровь?
— С сеньора за крестьянскую кровь никто не взыщет.
Мавро задумался, будто пытался что-то вспомнить, спросил смущенно:
— И правда у вас такой закон?
— Конечно...
— А за что вешают у вас крестьян благородные люди? Так просто — ни с того ни с сего, что ли?
— Зачем же. — Вешают тех, кто в реках и озерах сеньорских рыбу ловит, тех, кто в лесах охотится, рубит лес. Кто бежит от барщины, плутует, не платит с садов и полей дани... Сеньор может повесить и сапожника, и кузнеца, если работают плохо. А смилостивится, смерть цепями заменит.
— Ну а как же ахи? Не отказываются всем рынком работать на такого сеньора?
— Кто еще такие — эти ахи?
— В наших краях за ремесленный рынок они в ответе. В их дела рыночные не суются ни воины, ни властитель... Кадий немного командует, но по книге священной, как в ней написано...
— Все от нечестия! Оттого что идете против воли господа. Не зря втаптывают вас в грязь мусульмане.
Мавро охватил страх.
— Ну ладно, а что делают там ваши сеньоры без крестьян? - проговорил он запинаясь.
— Как это без крестьян? Крестьян — что рыбы в воде.
— Неужто у ваших крестьян ума нету?
— Ум есть, бестолковый мой Мавро, да только в наших краях от сеньора деваться некуда — разорвут тебя дикие звери да птицы.
— Но ведь можно уйти к другому, у которого хороший порядок...
— Ну нет, дудки! Беглых соседи задержат и, отодрав, приведут обратно.
— А если к врагу убежать?
— Вражда между людьми благородными крестьян не касается... Расчет простой: ты услужил мне сегодня, а я тебе завтра!
— Как же узнают, чей я крестьянин? Я не скажусь.
— А железный ошейник куда ты денешь? На нем герб твоего хозяина.
Мавро невольно схватился за шею.
— Ошейник? Помилуй, рыцарь?
— Да, да, ошейник. У нас, как исполнилось парню десять лет, сеньорский кузнец выковывает ему по размеру ошейник.
Мавро подался назад, будто его тотчас намеревались схватить и заковать в ярмо.
— А я пойду к другому кузнецу и попрошу сбить. Неужто у вас там нет кузнецов совестливых?
— Совестливых! — Рыцарь довольно рассмеялся.— Кузнецов у нас много, да только ни один из них с крестьянской шеи ярма не собьет, потому что, если крестьянина поймают без ошейника, повесят, а кузнеца, который ошейник сбил, на кол посадят!
Глаза у Мавро остекленели.
— Так, значит, правду говорят крестьяне из деревни Дёнмез, те, что из Инегёля сбежали на землю Эртогрул-Бея.
— Это деревня так называется — Дёнмез? Невозвратная, значит?
— Да.
— Ну что ж, поглядим, возвратятся они или нет. А что они говорят?
— Встретил я одного в камышах. Спросил — отчего перебрались сюда? — Мавро помедлил.— Не поверил ему! Говорит, по-вашему, мол, обычаю право первой брачной ночи тоже за властелином. Врет ведь, мой рыцарь. Не может такого быть?
— Ничего не врет! Повеление господа. Сказано: душа и тело крестьянина принадлежат сеньору. А что это значит? Захочет — возьмет девственность натурой, захочет — примет выкуп.
— О господи! Неужто правда, мой рыцарь? Ладно, положим, повеление господа. Но почему тогда поп Маркос — он привел этих крестьян сюда,— почему он говорит: «Не бывать такому бесстыдству!»
— От безбожия своего говорит.
— Кому же лучше знать повеление господа — пьянице властителю Николасу или деревенскому попу с бородой до пупа?
— Если бы ваши попы ведали истину, разве пошли бы они против нашего папы римского?!
Заметив на лице юноши смятение, Нотиус насупил брови.
— Однако нас это мало касается, глупый Мавро. Мы, слава господу, не из тех, кто должен приносить в жертву целомудрие своих невест. Мы из тех, кто берет его. Впрочем, Мавро, когда станешь рыцарем и утвердишься в одной из крепостей, можешь, конечно, если захочешь, пожаловать право первой брачной ночи своим крестьянам... Смеешься, сукин сын! Знаешь, что теперь ты уже не крестьянин. Погляжу-ка я на тебя, когда ты сам закричишь: «Повеление господа! От права своего не откажусь!» Тогда и поговорим...
