мокрой шее его взбухли от напряжения. Он считался скакуном, брал призы на скачках — байгах, но расстояние между ним и тайлаком почти не сокращалось.
До вечера они перемахнули еще несколько холмов и маленькую речку — приток Жема. Ночью прошли высохшие озера Жалпак — место бугристое и дикое.
На этих буграх, на частых подъемах и спусках тайлак начал сдавать. К утру он бежал тяжело, спотыкаясь о кочки и падая на колени. Потом перешел на шаг. Конь догнал его, когда взошло солнце; тайлак шел, весь темный от пота, шатаясь на длинных ослабевших ногах, но шел и не оглядывался. Мырзагали поравнялся с ним и, нагнувшись, схватил за поводок. Усталый конь остановился сам. И тайлак впервые закричал. Он закричал тонко и жалобно, и старик вздрогнул от этого душераздирающего крика и задергал поводок, чтобы сбить плач. Но тайлак не унимался. И Мырзагали спрыгнул на землю, обнял его за шею и тоже заплакал.
4
Старик слег и несколько дней не вставал на ноги. Он не любил обращаться к врачам, и стоило Асиме заикнуться об этом, как он вскипел, накричал на нее. Но врач все же пришел, расспросил, прослушал его.
— Вот, от поясницы… плохо чувствую, — закряхтел Мырзагали. — Контузия ли сказывается с возрастом или простыл на коне. Все кажется, что нет ног. Ощупываю их, а они холодные.
Старуха расплакалась от его слов. Она выглядела моложе и намного крепче Мырзагали. Плечи ее были прямы, и не горбилась она так, как старик. Широко расставленные большие карие глаза на круглом, прорезанном паутинкой мелких морщинок, но еще не поблекшем лице, 2 С. Санбаев прямой некрупный нос и полные губы, — она и сейчас оставалась привлекательной. От старика, моложе которого она была всего на год, ее отличала и медлительность: она, казалось, задумывалась над каждым своим движением, шагом. За этой медлительностью и неуходящей красотой чувствовалась сила, та женская безудержная сила, с которой бог знает как она справлялась. И Мырзагали, видевший все это, жестоко мучился, то впадая в отчаяние, то снова выбираясь из пропасти.
Слова врача не доходили до его сознания, старик смотрел, как Асима слушала его, кивая головой и вытирая слезы.
Она никогда не плакала раньше при старике, может быть, боялась рассердить его, но сейчас не выдержала. Врач ушел, пообещав выхлопотать ему путевку на грязелечение, а старик лежал, раздумывая о чем-то и не двигаясь.
— Перестань плакать, — буркнул он вдруг. — Я так скоро не помру.
— Да кто этого хочет?
Старик молча отвернулся к стенке.
Отвернулся, проклиная себя. Она когда-то изменила ему, но это могло произойти и позже, после того, как он вернулся домой немужчиной. Этого не случилось. Не ушел он из дому, не ушла от него и Асима. Но прошли годы, и он знал теперь, что не прав, ибо жизнь держится не на одном долге. И если он знает это, то почему бы не подумать о спокойствии, которого так не хватает их семье? Неужели он никогда не пересилит себя?.. Он лежал долго, прижавшись лбом к прохладной саманной стене, и изредка по привычке покашливал.
Асима как будто уже успокоилась. Хлопотала у очага, гремела посудой. Приготовив грелку — небольшой мешочек с горячим песком, — она положила ее старику на ноги и села рядом. Старик молчал. Она посидела немного, потом поставила чайник и пошла в магазин…
После отъезда Мырзагали на лечение за тайлаком стала ухаживать старуха. Она выводила его за поселок и путала ему ноги крепкой веревкой. Ей не хотелось оставлять дом пустым, и она не бродила с тайлаком по степи, как это делал Мырзагали. Поблизости травы не было, и тайлак плелся в степь, далеко отставая от верблюдов. Ноги его были в ссадинах, он не наедался на скудной, истоптанной траве, а идти дальше ему было тяжело. Старики ворчали, недовольные тем, что тайлак так мучается, но сними путы, отпусти его со стадом — он опять убежит на родину. Асима старалась облегчить страдания тайлака, Она купила копен двадцать биюргуна, наняла машину в автобазе и перевезла сено домой. Потом ей удалось ку-пить с рук мешков десять овса. И задолго до холодов, еще в самом начале осени, она поставила тайлака в загон — стала откармливать.
Когда Мырзагали вернулся домой из Гурьева, он не поверил своим глазам. В загоне вместо тайлака стояла молодая высокая верблюдица с быстрыми, несколько беспокойными движениями. Он удивился такой резкой перемене, происшедшей за какие-нибудь четыре месяца, и внимательно смотрел на верблюдицу, обещавшую стать в скором времени сильной и властной. Ела и пила она несравненно больше. Мырзагали взялся за свои обязанности и снова удивился, когда повел ее на водопой. Она шла впереди него, натягивая поводок и нервничая, словно гончая, которую не пускают на свежий след. Он подумал, что верблюдица сильно хочет пить, и прибавил шагу, но с водопоя она пошла точно так же. Прошла неделя, и верблюдица начала рваться к каждому верблюду, появлявшемуся на улице, перестала есть.
Бура[4] был только в соседнем ауле, по ту сторону шоссе. Мырзагали сходил к его владельцу — старику Кокай-даю, договорился и, не мешкая, повел верблюдицу. Опа вела себя странно, шла неохотно, шумно обнюхивая хрупкий зимний воздух. Услышав рокочущий голос буры, остановилась и вдруг резко отпрянула назад. Старик чуть не растянулся на снегу, в сердцах замахнулся камчой, протянул ее по горбу. Но верблюдица уперлась и не пошла дальше, как ни кричал и ни тянул ее старик. Он подумал, что может порвать ее ноздри мурундуком[5], привязал к чужой ограде и вернулся за ней с Кокайдаем — крупным рыжебородым стариком.
Приземистый, обросший густой темной шерстью, с высохшими двумя горбами, бура заметался, когда верб-Людииа вошла во двор. Он был прикован цепью к столбу, и столб угрожающе заскрипел от его могучих рывков.
Она долго не ложилась. Глаза ее вылезли из орбит, она дико кричала, будто ее привели не к самцу, который был нужен ей, а к волку. Она легла лишь тогда, когда Кокайдай стал бить ее кнутовищем по ногам. Мырзагали стоял в стороне. Верблюдица коснулась животом снега и тут же вскочила на ноги, но Кокайдай положил ее снова и обмотал ноги веревкой. Она забилась, порываясь встать, когда увидела буру, спешившего к ней. Веревка глубоко впилась в ее тело, но она словно не чувствовала боли.
Потом она долго не могла встать. Домой плелась молча, и Мырзагали, знающий, что теперь надо быть с ней очень осторожным, семенил перед ней, выбирая
