за шею, приподняла, отшвырнула прочь.
Отчаянно, по-бабьи заголосил Мырзагали, видя, что аруана ошиблась, взяла влево. Пригнулся, погнал коня наперерез, стремясь перехватить ее, и не успел. Аруана уже повисла в воздухе, перебирая ногами. Беззвучно и легко, словно все еще продолжая бег, она исчезла в овраге.
Вскочил на ноги верблюжонок, скуля, пробежал немного — не увидел мать, остановился, завертелся вокруг. Шолак проскакал мимо обвалившейся под аруаной сурочьей норы к самому краю оврага, неловко, боком слез сидел неподвижно, крепко уцепившись пальцами за луку, словно боясь выпасть из седла. Но когда Шолак вынул из кармана нож и нырнул вниз, Мырзагали закричал, задергался, слабо и нелепо взмахнул камчой. Усталый конь, как бы понимая, что старик не способен на большее, сделал два шага и остановился.
Пылало солнце. Над степью словно наводнение, плыл суховей, ровно и широко, выбирая последнюю влагу оврагов, сжигая травы. Поводя сухими горячими боками, понуро стоял соловый конь, и плакал старик, уткнув лицо в гриву и обхватив худыми тонкими руками шею коня. Он плакал долго, прежде чем пришло облегчение.
Верблюжонок ушел к оврагу и бродил теперь вдоль него. Он слышал запах матери и тихо, растерянно звал ее.
Из-за холма выскочил небольшой сноп желтой пыли, добежал и упал на дороге. Следом появился другой, пронесся по низинам, расширяясь, быстро удлиняясь вверх, и, отяжелев, медленно проплыл мимо старика.
Старик сидел, сгорбившись, опираясь руками о колени, и глядел куда-то в степь. Подошел верблюжонок, старик обернулся на его голос и понял, что надо как можно быстрее добираться до колодца. Он вздохнул, медленно провел ладонью по опухшему лицу. Огляделся вокруг.
Стояла тишина. Далеко слева тянулись к небу бурые султаны дыма: горели травы. Было душно. Конь забил хвостом, отгоняя мух, потом ударил копытом себя по брюху и замер снова. «Солнце уже высоко», — устало подумал старик и представил долгий обратный путь. Потом стал вспоминать аулы, лежащие за спиной, и медленно, стараясь не ошибиться, выбрал из них ближайший.
— Если не останавливаться, дойдем до воды вечером, — сказал он вслух, выпрямился и подобрал поводья.
Соловый конь и светло-серый верблюжонок двинулись назад одновременно. Из-под ног коня взлетел жаворонок, упал на траву и, громко вереща, забился перед ними, бросаясь в сторону и возвращаясь. Мырзагали усмехнулся, придержал коня и повернул на тропу.
— После колодца мы пойдем напрямик, — сказал он, — и будем идти всю ночь. Главное — первый колодец, потом будет легче…
Они ушли уже далеко и были по другую сторону солончи, когда сзади раздался приглушенный, будто из-под земли, крик Шолака. Мырзагали не обернулся. «Надо двигаться быстро и потому, что Асима не будет спать, — думал он. — Она не будет спать, пока мы не вернемся».
Впереди, раскачиваясь на длинных прямых ногах и спотыкаясь, шел верблюжонок. Он тонко и жалобно плакал и оглядывался вокруг, еще не понимая, что навсегда потерял мать. Он шел послушно перед конем, потому что впереди лежала его родина, лежал аул, где он родился и куда он будет убегать отовсюду, как его мать — аруана, которая всю жизнь добиралась до Мангыстау.
«И ВЕЧНЫЙ БОЙ!..»
повесть
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
А. Блок
1
Недалеко от реки Уил, там, где степные дороги, слившись в одну широкую ленту, устремляются к переправе Караоткел, возвышается надгробное сооружение. Оно стоит на высоком ковыльном холме, напоминая издали огромный нераскрывшийся бутон тюльпана. Впервые я увидел памятник глубокой осенью, когда земля шелестела сухою поседелою травою и холм уже не был покрыт от подножия до вершины алыми цветами.
Четыре стены поднимались вверх. Словно огромные лепестки, они расширялись на уровне моего роста и сходились высоко в небе, образуя купол. Глубокие борозды от долгих дождей протянулись по этим, еще довольно крепким стенам; далеко на краях граней выступали округлые, сглаженные ветрами белые камни.
Черные степные орлы с клекотом парили над ним, готовясь к далекому перелету.
Памятник был построен лет триста назад вождем племени черкеш Дербисом, когда умерла у него любимая жена. Так говорят в степи о мавзолее Секер. Люди уже привыкли называть его просто Секер.
Но старики расскажут тем, кто по-настоящему заинтересуется мавзолеем, древнюю быль. И я знаю, что грустное имя Секер не имеет отношения к этому сооружению. Дербис построил его, подражая своему далекому предку, знаменитому батыру уильских кипчаков Ботакану, чьей женой действительно была Секер. Вождь черкешей, Дербис, конечно, знал, что именно здесь была похоронена Секер. А может быть, при нем еще стоял величественный мавзолей красавицы Секер, стоял, словно укор соплеменникам? Но время не пощадило его. Зато оно сохранило легенду…
2
Она вышла из аула давно, и полосатый мешок был почти полон. В другое время старуха с таким грузом обычно возвращалась домой, но сегодня она ковыляла от куста к кусту, все удаляясь от аула, и глаза ее привычно обшаривали мягкую от летней пыли рыжую землю. Каждый раз, когда она сбрасывала свою ношу, сползало и прилипшее к мешку мокрое вылинявшее платье, оголяя ее худое костлявое плечо. Она не торопилась нагибаться за кизяком, не спешила поправлять платье — сперва подолгу растирала длинными пальцами ноющие суставы, и это размеренное движение словно усыпляло ее. Лицо старухи — сухое, горбоносое — становилось спокойней, и веки медленно прикрывали усталые глаза. Но взлетал вечерний остывающий ветерок, плескал далекой грустной песней, и вместе с ней приходила другая боль — привычная и неутихающая. Наплывали, теснясь, другие мысли, и старуха, торопливо подтянув платье, снова взваливала на спину мешок. Согнувшись под тяжестью кизяка, тяжелым и упрямым шагом тащилась она дальше. Давно уже она шла навстречу этой песне, все ближе и ближе к покатому ковыльному холму…
У этого холма в то утро стояли воины. Они стояли на западном склоне, и летнее солнце, поднимаясь вверх, выхватывало из мглы все новые ряды их, вспыхивая на наконечниках остро отточенных пик, искрясь на шлемах и начищенных кольчугах. В настороженной тишине гневно звучал глухой голос старого вождя Отара, и люди, собравшиеся проводить войско, не понимали, чем он недоволен.
