над сводом юрты и — через дверь — заросший красноталом берег Уила, и она отвыкла от ходьбы. Она увидела служанку, которая, беспокоясь за нее, шла навстречу, а еще дальше — старуху Самигу. Старуха бродила по степи и, как всегда, собирала кизяк.
4
Это было решено давно, и с первыми проблесками зари заволновался аул. Пастухи погнали тучные стада к месту будущей стоянки нового аула; рабы разбирали нарядные юрты и укладывали вещи в тюки. Всегда только во время откочевки выясняется, что вещей гораздо больше, чем предполагали, и поднимается суета, рождаются споры. Пронзительные крики женщин, плач невыспавшихся детей, рев верблюдов и лай собак повисли над аулом. Вокруг пылающих костров старик баксы[7], пританцовывая, с заклинаниями водил детей. Неожиданно раздался традиционный протяжный крик, и все пришло в движение. Шумя и озоруя, полезли в повозки дети, с натужным стоном поднялись с земли навьюченные верблюды, послышались слова прощания. И вот меж поредевших юрт потянулись повозки, нагруженные домашним скарбом или крытые кожей, откуда выглядывают головы старух и детей; выстраиваясь в цепочку, зашагали верблюды. Только выехав, останавливается то одна, то другая повозка, люди опять перекладывают вещи; снова крики. Поджидая отставших, останавливается весь караван, наконец вновь трогается, ползет по степи.
Давно было известно, что Даулет с матерью откочуют из аула. Еще раз все убедились в этом вчера, когда мать Даулета Кульпаш — первая жена Ботакана — устроила прощальный ужин. Но сам отъезд половины аула, многих сородичей и близких — случай еще редкий в жизни кипчакских аулов — глубоко потряс людей. Караван уже выходил на дорогу, все удаляясь и удаляясь от аула, а люди толпились у юрт и словно не верили в случившееся. Никто не спешил в это утро на дойку коров и кобылиц, никто не шел к колодцам, нигде не вился дымок. Вдруг зашумели, заволновались люди. От каравана отделился всадник и во весь опор погнал коня обратно. Через несколько мгновений все узнали Даулета и зашумели сильнее. Что сообщит им сын Ботакана?.. Может, он изменил свое решение?.. Если так, то, может, вслед за ним повернет и караван, и аул встретит радостью рождающееся солнце?.. Но Даулет проскакал мимо людей, направляясь к белоснежной юрте Секер. Она была единственным человеком, который сегодня не вышел из юрты, не проводил откочевников. А караван уходил…
У юрты младшей жены Ботакана высокий юноша Судан, сын Самиги, подбежал, взял под уздцы гнедого скакуна. Полный, маленького роста, широколицый Даулет неожиданно легко соскочил с коня и, быстро поправив халат, засеменил к юрте. Девушка-служанка с поклоном открыла перед ним резные створки дверей. Даулет поздоровался с Секер и, не доходя до почетного места, где лежали разостланные шелковые одеяла, опустился на ковер.
Секер в белом платье сидела, обложившись с боков подушками. Вчера после сильного приступа кашля она почувствовала себя хуже, потом горлом пошла кровь, и она слегла. Ночь прошла спокойно, но сейчас Даулет видел, что за эту ночь она сильно изменилась. Ее продолговатое чистое лицо как-то сразу осунулось и было мертвенно-бледным, а давно выцветшие глаза вдруг стали по-прежнему удивительно голубыми. «Хорошо, что я заехал попрощаться», — подумал Даулет. Глаза Секер напугали его, и он решил, что приближается день печали.
— Апа![8] — сказал он. — Тебе не следовало бы отпускать баксы.
— Он ни к чему, — отозвалась Секер. — Полежу — все пройдет. Не впервой…
— Моя мать не попрощалась с тобой, — продолжал он, наклонив голову, как бы извиняясь за поведение Кульпаш. — Наверное, потому, что будем недалеко. Не думай о нас плохо.
Усмешка тронула потрескавшиеся от жара губы Секер. Не стоило говорить Даулету этих слов, зная, как ненавидит ее Кульпаш. Не могла она простить Секер потери мужа, высмеивала и оскорбляла ее с первого же дня появления в ауле. Редкая встреча в отсутствие Ботакана обходилась без того, чтобы Кульпаш не обзывала ее рабыней прямо в лицо. И единственным человеком, которому удавалось в таких случаях успокаивать Кульпаш, был Даулет — ее первенец. Он, казалось, не придавал особого значения этой вражде. Но для сегодняшней откочевки половины аула, пожалуй, больше всех приложил усилий он.
— Я знаю, — ответила Секер. — Но и ты не видел от меня ничего плохого, Кырсык[9]!
— Да, это так, — согласился он. — Ты относилась ко мне лучше, чем отец. Воин из меня не получился, и отец забыл о моем существовании. Да и что дали бы мне набеги?..
Он отвернул ворот красного шелкового халата, обшитого узорной тесьмой, вытер ладонью блестящие усы.
— Твоим сыновьям идти дорогой отца, — улыбнулся он, помолчав. — А я буду приходить на помощь, когда понадобятся мои табуны.
— Напрасно ты упрекаешь отца. Скажи лучше, что хочешь власти.
— Я не хочу быть нищим! — возразил Даулет, хмуря брови. — И не тебе, Секер, объяснять, что нищета приводит к рабству. Ты знаешь это сама. — Он всегда сердился, когда не мог доказать людям своего мнения. Он не понимал, почему близким в тягость его богатство. Кому из них плохо от этого?.. — Отец привык разбрасываться добром, а что останется после него? — продолжал он. — Одна слава?.. Ею не прокормишься!.. Род наш обходят богатством другие роды, а отец не хочет этого видеть. Но разве не богатство спасло честь моего деда, когда возвысились кипчаки? Разве не так?..
Секер устало откинулась назад, закрыла глаза. Необыкновенная расчетливость во всем и упорство отличали Даулета от других. Но разбогател он быстро, как-то незаметно. И хотя последнее время он помогал сородичам менее охотно, люди воспринимали это уже как само собою разумеющееся. Умел Даулет в свои тридцать четыре года ладить с людьми: редко с кем ссорился. Если случалась у кого-нибудь из родичей беда, тогда он не жалел богатства, приходил на помощь. А такие поступки надолго запоминаются людьми. Теперь, прикрывшись ссорой двух женщин, решил он жить отдельно и, конечно, тоже поступал верно.
Девушка-служанка зашла в юрту и поставила перед Даулетом серебряный поднос. На нем в деревянных чашках ароматный кумыс и крупно нарезанная холодная баранина.
— Поешь на дорогу, Кырсык, — сказала Секер. — Долго сидеть ты не собираешься…
Даулет вдруг громко рассмеялся.
— Это имя словно прилипло ко мне, — сквозь смех проговорил он, блеснув на Секер узкими щелочками глаз. — Ну и язык у тебя, апа!.. А ведь ты назвала меня так, еще плохо зная по-кипчакски…
Вынув из кармана ножик с узким лезвием, он покрошил мясо, но съел один-два кусочка. Маленькими глотками отпил кумыс и поставил чашку обратно на поднос. Повертел в руках ножик, вложил в кожаный чехол, бросил
