процесс.
— Марьям?
Поняв, что пантомимой здесь не обойтись, торопливо отшатываюсь в сторону.
— Отец вернулся. Натягивай штаны и шуруй в окно!
Макс негромко чертыхается, шарит руками по полу.
— В окно не успею.
— Что ты копошишься? Быстрее! — паникую, застёгивая молнию на джинсах.
— Ну так помогла бы, — огрызается он раздражённо. — Трусы не нахожу…
Договаривает он под грохот алюминиевого таза. Всё-таки перевернул, зараза!
А там, между прочим, бельё, собранное с верёвок перед дождём. Лежало… Теперь проще найти иголку в стоге сена, чем отыскать в кромешной темноте конкретно его тряпки среди таких же тряпок.
— Держи! — Вытягиваю вперёд руку со схваченной наугад вещью, предположительно кофтой Макса.
— Ну етить… Ахметова! Ты мне глаз подбила.
— Да тихо ты! Заживёт, не выбила же. А отец у меня вспыльчивый, попадёшься — запросто пропишет пи… пилить, в общем, тебе по акции «получи путёвку к костоправу в подарок», угу. На сломанных ногах через все канавы города.
В тишине процесс одевания идёт быстрее, но вот беда! Папа, судя по приближающемуся топоту, тоже не прогуливается.
— Всё, лезь в окно! — пихаю Макса в бок и шикаю в ответ на попытку возмутиться. Не до расшаркиваний сейчас. Вот совсем не до них.
— Не могу. Ногами в штанинах запутался.
Яркая вспышка молнии в деталях освещает бардак, так страстно устроенный нами на кухне. Макс как истинный гвоздь программы, возвышается в центре композиции одной ногой в тазу, второй в вывернутой наизнанку штанине. Моя кофта с ромашками гармонично обтягивает рельеф его мышц. К счастью, умеренный. К несчастью, при первой попытке вытянуть руки швы начинают с треском расходиться…
Мужская психика как наименее гибкая сдаётся первой. Мартышев начинает трястись от беззвучного хохота.
Ткань трещит. Шаги всё ближе…
Ах да, трусов на нём всё так же нет и в помине.
— Хана твоей вещи, Ахметова.
— Дарю, — отмахиваюсь, продолжая поиски.
Слышно как он с силой растирает руками лицо.
Неужто проснуться не теряет надежды? Ну-ну…
— В общем, деваться некуда, — выдаёт Макс, взволнованно приосаниваясь. — Буду бате твоему сдаваться.
— Да тихо ты! — шикаю, приподнимая низ длинной скатерти и запихиваю ему в руки мятую кофту. — Военнопленный, чтоб тебя… Живо под стол. И чтоб сидел там тише воды. А не то в стену выйдем. Оба.
— Марьям! Хоть посветила бы. Где тебя носит? — басит раздражённо отец.
— Спички ищу! — отзываюсь, судорожно собирая вещи в таз.
Неизвестно, то ли перспектива попасться его так ускоряет, то ли альтернатива пробить башкой стену, но Макс без лишних пререканий ныряет под стол.
— Ну, что ты там возишься?
Голос отца раздаётся так близко, что я, отшатнувшись, наступаю на что-то твёрдое.
Ой, мама… Мамочка, это же, кажется, чтоб его, палец!..
Слепо таращусь перед собой, прислушиваясь к смачному хрусту, дёргаюсь от резкого грохота из-под стола и только затем звонко выпаливаю:
— Ищу!
— Да что с тобой, Марьям? В шкафу на верхней полке целый блок спичек. Сама же и складывала.
Горло печёт. Никак не могу отдышаться после всплеска эмоций.
— Так это… Шкаф ищу! — пищу с перепугу. Более адекватных отмазок на ум не приходит.
Абсурдность ответа просто зашкаливает. Хоть прямо сейчас садись писать мемуары под рабочим названием «как облажаться за полсекунды».
— Ты мою малиновую настойку, часом, не трогала? — с обманчивой мягкостью вопрошает отец.
Лучше б настойку, папа. Вот честно.
— Н-нет…
— А ну-ка, дыхни…
Мурашки, скучковавшиеся где-то в районе затылка, колючей вереницей сбегают вдоль позвоночника — щекотно и мерзко. У отца, конечно, обоняние так себе, но и от меня мужским парфюмом разит за версту. Дорогущий, наверное. Я такой стойкий запах всего-то раз и встречала, случайно разлив дедушкин «Шипр».
— Эм-м-м… А куда дышать? Я не вижу.
И тут скотина Мартышев всхрапывает сдавленным смехом. К счастью, раскат грома смазывает подозрительный звук, но я всё равно вытягиваюсь по струнке.
— Марьям, ты простыла опять?.. — настороженно справляется отец.
Секундной форы мне достаточно, чтобы взять себя в руки.
— В носу что-то свербит, — растягиваю губы в нервной улыбке, ногой задвигая под стол лоферы Макса.
— Дочь, в этом месяце копейки лишней нет. Тут либо лекарства, либо зимние сапоги. Так что не вижу повода для радости.
Да я как бы тоже. Невыносимо стыдно, что от финансовых проблем моей семьи чужие уши вянут.
Вдруг ослепительной вспышкой загорается свет. По глазам будто плеть стегает. Я на секунду зажмуриваюсь, молясь, чтобы одежда на мне не была вывернутой наизнанку. А когда с опаской кошусь на отца, обнаруживаю, что он застыл, глядя себе под ноги взглядом человека, глубоко потрясённого внезапным ударом по голове.
Ещё даже не зная, что там, заранее холодею. Осторожно опускаю взгляд вниз.
Ну, Мартышев…
И почему я не удивлена?
Молчим, смотрим на тёмно-синие труселя с кричащей надписью на причинном месте:
«Сто прыжков без парашюта».
— Нашлись! — подхватываю улику с пола, опережая неловкие расспросы, и живо бросаю в таз к выстиранному белью. — Так и знала, что что-то выронила.
— Это Амиля, что ли?
Так как от отца продолжает фонить недоверием, принимаю вид убеждённый и в меру порицательный.
— А чьи же, — приплетая брата, всем сердцем надеюсь, что этот бесславный эпизод к его приезду канет в забвение. На что интуиция лишь скептически хмыкает, а глаз, соответственно, начинает предательски дёргаться.
— Н-да… Совсем сопляк от рук отбился, — хмурится отец. — Приедет, я освежу в его памяти лекцию о половом воспитании. Ремнём. Тьфу ты! Экстремал недоделанный.
— Ты промок. Сходи, переоденься, я пока чайник поставлю, — говорю тихо.
Дождавшись, когда тяжёлая поступь отца затихнет в соседней комнате, распахиваю настежь окно.
— Уходи давай. Быстро!
Смущённо поправляю свитер, глядя на выбирающегося из-под стола Макса. Со штанами подмышкой, зато сразу в двух кофтах. Главное — улыбка до ушей. Весело ему…
Похоже, старик Амур уже не тот. Совсем ослеп, болезный.
Макс мешкает, проводит языком по губам, но молчит. Пару секунд пронзает меня дурным совершенно взглядом. Я пинаю его под колено, вкладываю в руки изгвазданные грязью лоферы и требовательно указываю пальцем на окно. Не по себе потому что, когда на тебя так странно смотрят.
К счастью, повторять не требуется. Но не проходит минуты, как Мартышев снова даёт о себе знать.
— А трусы? — громким шёпотом доносится из-за пелены дождя. Я чуть створками ему в нахальное лицо не заряжаю! — Они мне теперь дороги как память.
— Молись, чтобы о них мой брат не узнал. А то будет тебе память. Вечная.
И хочется и колется
— Марьям, что стряслось?
Брат говорит шёпотом, и я тоже понижаю голос. Вовсе не потому, что
