Наутро в штабе разборка. Как так, главный приз должен был быть вручен внучке командующего! Где этот Маугли, что утащил Деда Мороза? Нужно забрать! Претензии пошли к шеф-повару. Ефросинья Васильевна, не вынимая из зубов бессменную папиросу «Беломорканал», произнесла: «Если так, то чтоб я ушла!» На этом все спустили на тормозах. Долгие годы Деда Мороза ставили под ёлку. Каждый раз его подкрашивали, подклеивали, а через Рог изобилия, за спиной у истукана, засыпались конфеты. Пустым он стоял только в годы войны.
Теперь мама решила через меня осуществить свою несбывшуюся мечту – стать актрисой оперетты. Ладно, тогда пусть сын станет артистом. Она решила показать меня профессиональному артисту. Случай подвернулся. Шла богатейшая свадьба. Наш родственник Костя Москаленко, актер театра им. Луначарского, женился на дочери Евдокии Весикирской, сотруднице управления Горторга, Шурочке. Приглашен был почти весь состав театра, ну и, конечно же, весь наш клан. На банкете присутствовал премьер театра, ведущий и заслуженный.
Актеры пили много. Мама дождалась момента, когда прима выйдет на воздух. Только он уселся на скамейку во дворе, под окном дома, откуда несся несусветный гам, как перед ним появился маленький столик с графином водки и закуской. Актер величественно возлежал в картинной позе под углом 45 градусов, опершись протянутой рукой на спинку скамьи. Он отдыхал, выдыхал аромат сирени, курил и продолжал играть роль. Мастер мог отпустить опору на руку и остаться в положении под критическим углом, кроме того, он мог способами актерского мастерства перевести себя в вертикальное положение, чтобы принять дозу, и так же успешно мог опустить корпус в горизонтальное положение, соблюдая величавую стать. Ему было хорошо. Появление молоденькой, хорошенькой просительницы (дело-то привычное, но причем тут маленький мальчик?) вывело его ближе к вертикали, градусов на 30. Он вник в суть. Мохнатые черные брови нахмурились, глаза он сделал и прорычал: «Рассказывай». Ночной двор, гам голосов и музыка не вдохновляли. Для того только, чтобы отвязаться, я быстро и невнятно доложил «Пуговицу». Был я краток, но все равно на половине сказания актер утомился. Мутно он сказал: «Довольно! Плохо. Стихотворение плохое. Приходи когда-нибудь потом, я дам тебе другое». Карьера лопнула. Мы отступили под сень акаций. В детстве очень сильно чувствуешь настроение мамы. Я понял, как она опечалена. Мне-то было все равно. Однако подходящего место и время для разборки ни как не случалось. Это спасло меня от упреков. А потом, через месяц началась война.
3. Накануне
Восьмилетним мальчиком я жил в бабушкином домике, на улице Подгорной № 20, кажется, в шести домах от углового двухэтажного дома, с надписью на фасаде ДОМ ДИКО – фамилия прежнего владельца, на который в эту ночь должна была упасть бомба. Вечером 21 июня, по случаю воскресения папа, мама и я гуляли по Большой Морской. Кажется, родители выпили накануне немного вина и были в благодушном и веселом настроении. Мы прошли мимо кинотеатра «Ударник», где я видел первые в своей жизни кинофильмы. Далее мы прошли мимо булочной, на витрине которой красовался громадный румяный бублик выше моего роста. Когда бы я ни бывал в этом месте, очарованный, восхищенный должен был «побалдеть» у витрины. От циклопических размеров этого, как потом позже понял, ненастоящего изделия я впадал в легкий благоговейный транс, я очень хотел, чтобы мне его купили. Потом на этой же стороне улицы мы прошли мимо странного и невнятного памятника посередине тротуара. Это было не конкретная остроконечная кучка серо-сизых людей, увенчанная полотнищем знамени. Он был сооружен в связи с произошедшим здесь расстрелом якобы восставших иностранных моряков своими же ребятами. За давностью лет и значительно сниженным градусом интернационализма теперь можно предположить, что имело место банальное подавление бунта по бытовым вопросам (так мне, во всяком случае, рассказывала бабушка).
Примерно, напротив, на другой стороне улицы располагалась поликлиника тубдиспансера, куда меня водила мама, так как я часто болел и был подозрителен «по туберкулезной интоксикации», к счастью, не подтвердившейся. Запомнилась добрая доктор Панкратова и процедуры – «Лампа Баха»: темно-зеленные очки-консервы, запах электрического разряда и озона, голубоватые, не здешнего оттенка, складки на белоснежных простынях.
Обратно на трамвае по кольцу мы доехали до спуска – от Большой Морской к Артиллерийской бухте и единственному тогда Центральному рынку, в обиходе называвшемуся базаром. На правой стороне спуска стоял многоэтажный дом, обыватели называли его «Дом Аненко». (Теперь здесь универмаг) Под его стенами располагалась замечательная лавка по продаже газированной воды. Здесь заправляла семья Ягодзинских, не знаю, то ли они были караимами, то ли евреями. С одной из девочек клана в школьные годы дружила моя мама. Заведение было в авторитете у горожан, очередь у стойки не иссякала. Набор сиропов в длинных стеклянных колбах в блестящих револьверных кронштейнах был необыкновенно широк. Разнообразие цвета завораживало. Вода и газ были самыми лучшими, стаканы самыми чистыми, ложечки на длинных витых ручках самыми красивыми. Продавец в белоснежной куртке работал машинально, но элегантно, с шиком, быстро и весело. Над всем великолепием стоял легкий мелодичный звон стекла, приятное шипение воды в моющих фонтанчиках. Яркое освещение в окружении ночной темноты дополняло ощущение вечного местного праздника, «который всегда с тобой». Выпить стакан воды, даже если не хочется, входило в план гуляния – это был ритуал. Как печально, как грустно. Немцы расстреляли всю семью и мамину подружку. Праздник погас и больше не вернулся.
Выпив воды, мне с двойной крем-содой и еще стакан шоколадной, мы прошли между деревянными рядами пустого базара в крепких запахах близкой морской воды, смолы и копченой рыбы. Через гулкий деревянный мостик над пересохшей речонкой, скорее открытой городской клоакой (теперь под бетоном) вышли в прекрасную и глухую аллею акаций на Артиллерийской улице. Третий дом от угла по правой стороне был домом Красова Юлия Федоровича, предпринимателя и подрядчика, отчима моего папы. Здесь в многодетной семье прошло детство отца. Дом каменный, в три этажа, был радостно экспроприирован молодой, оголтелой властью. Во время осады он сгорел, остался фундамент и фасад. Был восстановлен и очень похож на прежний. Прав наследования я не имею.
Мы дошли до перекрестка, где на правом углу располагалась школа, построенная на месте Греческой церкви. Фрагменты металлической ограды церкви и железные ворота продолжали служить очень долго и после войны. Мне сдается, что очень маленьким я был внутри церкви, остро запомнилось стрельчатое окно с разноцветными стеклами в проходящих солнечных лучах. Разрушение церкви осталось в памяти грудой серого камня и тем, что брат Валентин принес с развалин пачку «Екатеринок» – старых денег в виде больших листов неопределенного цвета с царственной женщиной на троне. Этот поповский клад нашли в печной трубе.
В новой школе учился в шестом классе двоюродный брат Валя. Туда же первого сентября было положено идти и мне. Предварительная запись с моим присутствием уже была осуществлена в начале июня. Беглым чтением подручных канцелярских текстов я поразил присутствующих учителей. Читать я начал с шести лет каким-то непонятным образом почти внезапно, без обучения. Мама была горда. Война и бомбежки внесли коррекцию в судьбу. В школу я не пошел. Об этом – потом.
Напротив школы, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, в котором продавали только один сорт серого круглого хлеба, так называемой ручной выпечки. Иногда меня посылали туда за хлебом, с зажатыми в кулаке монетами – «для без сдачи».
Через дорогу от хлебного магазина в полуподвале дома с округлым угловым ребром, за маленькими синими дверцами находился «Буфет» – так значилось на вывеске. На противоположном углу вечерами до начала сумерек стоял маленький старичок, с синим переносным лотком на одной ножке. Широким кожаным ремнем, перекинутым через шею торговца, лоток удерживался в вертикальном положении и помогал переносить его. Под стеклянной крышкой лотка были разложены сладости: красные прозрачные петушки на палочке, мутные в сахаре рыбки, розовые полупрозрачные фигурки людей, заполненные внутри сиропом. Из экономии мне покупали мутную, «дохлую» рыбку, все остальное было не по карману. Рыбка перекатывалась во рту, как большая пуговица, скудно выпуская из себя сладковатую эссенцию.
Описываемым вечером старичок уже не стоял, было поздно. Мы спустились в «Буфет», здесь мне купили две «Микадо» – вафельные треугольники с розовой помадкой химического оттенка и такого же вкуса, между двух листков тонкой сухой «фанеры». Тактильное ощущение от вставленной в рот вафли было пренеприятнейшее, – сухая наждачная шершавость и треск пересохшей соломы. Как можно было любить такое изделие, обещавшее наслаждение? Я не любил, а любил пирожные, но денег не было, их не было не только на это, но и на очень многое другое более важное. Но помнится, мы всегда были веселы и счастливы, как и в тот вечер. Худшее и страшное уже готовилось на завтра, а потом и на долгие – долгие дни и годы. Одно противное приторное «Микадо» было съедено мирным вечером. Другое – встретило утро войны на блюдечке у краешка стола.
