Через дорогу от хлебного магазина в полуподвале дома с округлым угловым ребром, за маленькими синими дверцами находился «Буфет» – так значилось на вывеске. На противоположном углу вечерами до начала сумерек стоял маленький старичок, с синим переносным лотком на одной ножке. Широким кожаным ремнем, перекинутым через шею торговца, лоток удерживался в вертикальном положении и помогал переносить его. Под стеклянной крышкой лотка были разложены сладости: красные прозрачные петушки на палочке, мутные в сахаре рыбки, розовые полупрозрачные фигурки людей, заполненные внутри сиропом. Из экономии мне покупали мутную, «дохлую» рыбку, все остальное было не по карману. Рыбка перекатывалась во рту, как большая пуговица, скудно выпуская из себя сладковатую эссенцию.
Описываемым вечером старичок уже не стоял, было поздно. Мы спустились в «Буфет», здесь мне купили две «Микадо» – вафельные треугольники с розовой помадкой химического оттенка и такого же вкуса, между двух листков тонкой сухой «фанеры». Тактильное ощущение от вставленной в рот вафли было пренеприятнейшее, – сухая наждачная шершавость и треск пересохшей соломы. Как можно было любить такое изделие, обещавшее наслаждение? Я не любил, а любил пирожные, но денег не было, их не было не только на это, но и на очень многое другое более важное. Но помнится, мы всегда были веселы и счастливы, как и в тот вечер. Худшее и страшное уже готовилось на завтра, а потом и на долгие – долгие дни и годы. Одно противное приторное «Микадо» было съедено мирным вечером. Другое – встретило утро войны на блюдечке у краешка стола.
Угол здания с хлебным магазином и противоположный угол с буфетом, образовывали одну сторону перекрестка Артиллерийской улица с Греческой улицей. Другая сторона состояла из угол школьной ограды и угла глухой стены, за которой торчали коричневые обугленные конструкции коптильни. Запах от коптильни был главным на этом перекрестке. Улицы были вымощены гладким серыми, одинаковыми по размеру, булыжниками. Улица Греческая шла наклонно вниз к Банному переулку, где на самом деле располагалась старая-престарая баня. Мне дважды удалось там побывать.
Причём первый раз меня пятилетнего мама взяла с собой в женское отделение. Пребывание мужчины в женской бане прошло бы незамеченным, но у меня в руках была игрушка, резиновая Зина, с дырочкой на спине и я пускал струйки из неё. Нечаянная струйка попала на спину жирной тетке, и она подняла тревогу. «Безобразие! До чего уже дошло, к женщинам пускают мужчин!». Меня удалили в холодный предбанник, закутали в полотенце и приказали молчать, чтоб не выдать половую принадлежность, а сами пошли домываться.
Второй раз я был в бане с отцом. Зимним воскресным утром мы вышли из дома, как солдаты, неся под мышкой в свёрнутых полотенцах мыло, мочалку и смену белья. Сначала мы зашли в парикмахерскую на этой же улице. Тут отца все знали, все кланялись. В зале стояло несколько кресел, самое крайнее пустовало, на нём висела табличка «ДЛЯ НАЦМЕНОВ», да, да, в те времена очень уважали национальные меньшинства, сильно обиженные царём-батюшкой. На кресло под меня поставили скамеечку, и парикмахер спросил, как меня постричь. В те времена все стриглись под спортивный бокс. Не представляя уродство этой прически я, млея от мужественного слова, заявил, что под бокс. Папа тактично исправил бокс на полечку с челкой. После мы помылись, попили квас, а потом папа таскал меня по скудному льду хилой речушки, куда текла отработанная банная вода.
По лестнице-трапу мимо Подгорной, мимо дома Дико, куда упадёт бомба, и Цыганской улицы мы поднялись к себе в дом на Наваринской. Застекленная веранда нашей квартиры выходила на восток. Отсюда был виден весь Севастополь от внутреннего рейда и Северной стороны слева до купола здания панорамы – справа. Прямо на вершине холма виднелось здание штаба флота с круглой башенкой. Там иногда появлялся сигнальщик и что-то писал флажками. Я выходил за дверь веранды, на лестницу, и махал ему двумя майскими красными флажками. Казалось, он меня видит.
Правее по ребру холма – величественный Владимирский собор. Помню его яркий крест в лучах заходящего солнца. В книгах я встречал, что крест был снят в 1937 году. Но я четко помню его сияние, в лучах заходящего солнца. Когда же это было?
Ближе к правому скату холма виднелось самое высокое здание, увенчанное то ли башней, то ли ротондой. Оно обозначалось тайной для меня аббревиатурой «БеКаЧерНас», во всяком случае, так мне сказали старшие. В войну оно сгорело, но его остов с башней, гордо возвышался над всем поверженным в прах городом. Эта башенка стоит и теперь.
Мы вернулись с прогулки часов в 10 вечера. Ночи на протяжении предыдущей недели были душными, без малейшего движения воздуха. Наступающая ночь обещала быть такой же. Посему опять тюфяки и простыни укладывались на деревянный пол террасы. Подушки опирались о стенку напротив застекленных окон, заклеенных крест накрест узкими полосками газетной бумаги. Эта мера (заклеивание) настоятельно пропагандировалась домоуправами и через черные тарелки репродукторов. Считалось что вовремя учебных стрельб, а они были последнее время очень частыми, описанные меры могут спасти от растрескивания и выпадения стекол. За нашей улицей, в сторону Мартыновой и Карантинной бухт, по кромке берега стояли батареи береговой обороны. Когда они начинали работать, казалось, что они стреляют у нас над головой. Стекла веранды изрядно жужжали.
Мы улеглись, свет еще горел. Не помню, бодрствовал я или начал погружаться в сон, как вдруг над моей подушкой на стене я увидел отвратительного громадного паука. Его округлый серый панцирь величиной с плошку столовой ложки был покрыт множеством мелких черных крестов, обрамленных белыми полоскам (такие кресты я видел потом на немецких танках и на крыльях Мессершмиттов), членистые ножки были длинные, множественные. Я испугался и заорал: «Паук!». Не знаю, сам он исчез или его прибил отец. Все продолжалось мгновение. Прошло семьдесят лет, но я помню – это было.
Не последовало ни каких разговоров, объяснений, утешений. Ныне мне это удивительно. Ночной сон и последующие ужасные события дня начала войны стерло из памяти это происшествие на долгие годы. Где-то после шестидесяти лет это внезапно пришло на память. Картинка была такой же четкой и контрастной, как в тот давний вечер.
Примерно в это же время начался свойственный возрасту процесс наплыва воспоминаний и их критической оценки. Этакое интеллигентское самокопание. Положительный опыт реальной оценки былых событий, более полного и точного их понимания у меня уже имелся. «На старости я сызнова живу. Минувшее проходит предо мною» (А.С.Пушкин).
Как бы теперь объяснить для себя это явление. Мистический настрой отпадает. Кругом кривлялся и фанатично воевал атеизм. Верить в Бога и чудеса в детской среде считалось позорным. В ближайшем семейном окружении, кроме прабабушки и бабушки, верующих не было. Правда и разговоры ни за, ни против по этой теме не велись. Тема была закрыта, как оказалось временно, до прихода немцев. Можно допустить, что образ страшного паука был снят моим подсознанием с картинки многотомной энциклопедии Брема «Жизнь животных», может быть, из фильма «Руслан и Людмила», где паук – хранитель меча, оплетает Руслана веревками паутины, может быть, генетическое безотчетное неприятие, и до сих пор, разного рода гадов: змей, лягушек, тарантулов и скорпионов, создало фантомный образ. Но почему он объявился именно в такое время? Если на самом деле это было, то, что это? Знамение? Предостережение? Или обычное материальное совпадение. Так и остается неведомым.
Но это было!!!
Глава II
Осада
Двенадцать раз луна менялась.
Луна всходила в небесах.
И поле смерти расширялось,
И все осада продолжалась
В облитых кровию стенах.
Стихи графини Евдокии Растопчиной на памятнике П.С. Нахимову, 1898 г.
1. Первая бомба
Первая бомба войны упала на город Севастополь, как сообщает писатель П.Сажин в повести «Севастопольская хроника», ранним утром 22 июня 1941 года. Была это не бомба, а мина, тихо и коварно, в темно-сером предрасветье зловещей тенью скользнувшая на парашюте во внутренний двор двухэтажного «Дома Дико», что стоял на краю улицы Подгорной (теперь Нефедова). Остатки обожженной парашютной ткани и стропы были потом обнаружены на высокой стене, ограждавшей двор от нависавшей над ним улицы верхней террасы. Некоторые жильцы дома, как и большинство жителей окраин города, по давней традиции спасаясь от июньской духоты, мирно спали во дворе.
Крепкий детский ночной сон прервал взрыв. Стекла веранды брызнули на наши постели. Я еще не проснулся, но почувствовал себя на руках отца, закутанным в одеяло, на улице, на лестничной площадке перед верандой. Первое, что я увидел, – оседающее серо-черное облако в полнеба, местами сохранившее еще энергию летящих кверху камней. Книзу к земле облако сужалось конусом и в его центре, гас ало-красный свет. Остальная половина неба была исполосована мечущимися лучами прожекторов и сетью летящих со всех сторон светящихся огоньков трассирующих снарядов. Негодующий крик мамы: «Зачем только заставляли обклеивать окна, вот все разбилось!». В уши ворвалась артиллерийская канонада. Казалось, стреляет все и отовсюду. Испуганные жильцы дома и ближайших дворов высыпали на улицу – впервые вопросы: «У вас все живы?». Мама побежала к стене над улицей Подгорной, откуда сверху был виден дом и двор моей бабушки. И те же кричащие вопросы. Отвечали: «У нас все живы. Снесло печную трубу и часть черепицы. Идите к нам». Пробежал матрос с повязкой на рукаве, созывая всех военных. Стали доходить слухи о том, что был второй взрыв на Приморском бульваре, что самолет подбит и ушел в сторону моря, что двухэтажный дом на Подгорной разрушен и есть убитые и раненые. Отец громко сказал матери: «Клава, это война. Собирай Жорку (мня), идем к своим на Подгорную».
