Перенесенный страх остался со мною на всю жизнь, я вырос трусливым, нерешительным, бесконфликтным, не умеющим постоять за себя. Я боялся учителей и начальников, продавцов и милиционеров, девочек и грубых сильных мальчиков, боялся «что обо мне скажут или подумают». Хлипкий стержень, основа личности, был повержен страхом войны. Я знаю, что такое «выдавливать из себя по каплям раба». Удавалось ли мне это? Наверное, удавалось, но не так часто как хотелось бы. Нет, не выросло из меня бойца, настоящего мужчины. Но, как, ни странно, мне неприятен хамоватый, нахальный, сильный и пробивной, часто неоправданно властный человечишка, без совести и сострадания к людям. Таким быть мне не хотелось (а может быть, лукавлю – не хватало духа). Не та была заложена программа на жизнь. Привет тебе, ярковыраженная посредственность. Сверчок, где твой шесток? Но, тем не менее, не раз в жизни я шел на бой с хамством, да и с самим собой. Правда, не всегда побеждал, поэтому постепенно привыкал к конформизму.
Но нет! Стоп! Всё правда, и всё не так!
Когда в первом издании книжки этот абзац прочли мои близкие, они были не довольны. Ты не такой, возвел на себя напраслину. Люди, причастные к литературе, заметили мне, что представленный душевный стриптиз неуместен в книжке такого рода, как эта. Она ведь о героических событиях. Толстовство, Жан Жак Руссо, сейчас нам это не нужно. «Сегодня нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим!».
Я согласен! Но человек не однозначен и в разные минуты и в разные периоды жизни бывает разным. Просто посчитал нескромным писать о себе положительно. Ладно, продлим лирическое отступление о становлении и воспитании чувств, но не здесь, в едином блоке, а по мере повествования, в некоторых главах. Сейчас коротко об одном случае преодоления себя. Пусть не в тему главы, но просто чтобы не забыть.
Размышляя о смелости, беседуя с прошедшими войну, читая разные хорошие книжки, я утвердился во мнении, что по-настоящему смелый человек это тот, кто, не смотря на опасность и чувство страха, преодолеет себя и выполнит то, что велят ему совесть и обстоятельства. Горлохват потому и орет, что боится. А тупое бесстрашие – это патология души, акцентуация личности.
На мысе Хрустальном долгое время, еще с довоенных времен, стояла десятиметровая вышка для прыжков в воду. Мы, орава огольцов с 6-ой Бастионной, постоянно купались здесь, на Солдатской пристани. В обеденный перерыв приходил молодой парень с соседнего «Мехстрой завода». Атлетичный, загорелый, с длинными волосами до плеч. Он поднимался на самый верх вышки и красиво прыгал «ласточкой», к нашему восторгу и нам на зависть. И вот мы решили прыгать с первого яруса вышки. Возбуждая и подталкивая, друг друга, мы поднялись на вышку. Высота метра два. Вода прозрачная, и у основания вышки мысом вдается под водой скала, поросшая острыми лезвиями мидий. Непривычно большой кажется высота, когда заберешься на вышку, не то что смотреть с берега. Страх преодоления первой высоты, страх напороться на скалу с ракушками давил меня.
С воплями отчаяния вся орава попрыгала ногами вперед и благополучно вынырнула. Я остался один на вышке. Моего отсутствия никто не заметил, и я мог бы спокойно уйти, спокойно окунуться в воду с бережка и избежать насмешек. Но чувство долга, мальчишеской чести. Сердце заколотилось в груди, я разбежался, оттолкнулся как можно сильнее и мгновенно очутился под водой. Вынырнув, я издал торжествующий крик. Я победил. Ликование и гордость собой были беспредельны. Я до сих пор горжусь тем мальчишкой. Потом я осмелел и стал прыгать с разбега, «козлом», головой вниз, «щучкой».
И вот однажды, когда никого не было из ребят, я забрался на самый верх вышки, возможность отступления была обеспечена. Подумаешь, мальчик забрался на вышку. Ну, посмотреть. Ну, слез. Я подошел к краю платформы. Высота! Сердце прыгнуло к горлу. Но опыт преодоления себя уже был. Я оттолкнулся, сделал «ласточку» и больно лбом ударился об воду. Ушел глубоко, выныривание продолжалось непривычно долго. Это тоже была победа, но уже привычная.
Как-то с подвыпившей компанией друзей на небольшом озере под Артемовском я увидел вышку для прыжков метров восьми. Мне было за пятьдесят, и я не прыгал лет тридцать. И тем не менее, я полез на вышку, По реакции пляжной публики стало ясно, что здесь никто никогда не прыгал. Пляж заинтересовался, пляж напрягся. Сухопутный народ, люди без полёта. Вот мы севастопольцы сейчас покажем. Меня поразило, как далеко серая вода озера, но отступать было нельзя, на меня все смотрели. Как больно было наказано моё пожилое тяжелое тело шоковым ударом о воду. Вот тебе фанфарон! Но триумф был. Были аплодисменты. Ха! Вот он каков! А ну ка, стакан водки.
Однако вернемся в Севастополь. Идет Великая война и «…бой идет не ради славы, ради жизни на Земле» (А.Т.Твардовский).
В первых числах октября мать принесла свежепахнущие учебники арифметики и грамматики для первого класса и громко и как бы одновременно и восторженно и печально сказала: «Ну, вот мы и в блокаде!». Такое слово мне было неведомо. Я, конечно, ничего не понял. Все многозначительно закивали головами, но, думаю, тоже не определились, что же все-таки произошло, так как опыта блокад ни у кого не было. Слово было новое, какое-то круглое на звук, ничего не объясняющее нам недоуменным человечкам. Вскоре слово «блокада» сменило слово «осада». Мы стали жителями осажденного города (прямо средневековье).
Немцы уже были в Симферополе. Доходили страшные слухи о зверствах и расстрелах. Наконец, на карте Крыма мы увидели, что на всем полуострове немцы. Мы – это только крохотный кусочек земли вокруг Севастополя и Балаклавы.
Участились бомбежки, начались регулярные артиллерийские и минометные обстрелы города. Ближе к зиме, в периоды очередных немецких наступлений я мог видеть в мамин театральный бинокль бои на Северной стороне. Черные яростные разрывы шрапнельных снарядов, как чернильные кляксы, почти у самой земли, все небо, усеянное белыми клубочками от зениток. Пикирующие «Юнкерсы-109», трагичные воздушные бои. Кажется, даже удавалось увидеть передвигающуюся бронетехнику и стреляющие орудия. Взрывы на земле были видны отчетливо. Тогда удивило, что сначала был виден разрыв, а звук от него достигал ушей через несколько секунд. Законы физики в действии.
Однажды я отважился пойти с мамой к дальним родственникам на Большую Морскую. Их дом на улице Батумской развалился от центрального попадания бомбы. Руины его равномерно лежали вокруг глубочайшей воронки, на дне воронки – остатки мебели. К счастью, в это время в доме никого не было. В семье были два младенца, и поэтому пострадавшим выделили для временного проживания зал пустого полуразрушенного магазина на Большой Морской. Меня поразила громадная стеклянная витрина, от пола до потолка, наверное, метра 4 высотой. Значительная часть города уже была разрушена, поэтому широкому обзору ничего не мешало. Я видел холм с моей родной улицей Подгорной. Садилось солнце, и за темной кромкой холма простиралось огромное розово-красное небо заката. На этом фоне маленькие черные самолеты стремительно перемещались в пределах черной рамы витрины, пикировали, гонялись друг за другом, некоторые кратко вспыхивали и падали. Взрывы на земле не были видны, но можно было угадать их беспредельное число, так как во весь горизонт стелилась темная грязно-серая полоса. Увиденное почти 70 лет назад осталось в памяти такой же яркой картиной близкого смертельного боя, обрамленной черной рамой витрины.
В своем повествовании я не в состоянии придерживаться хронологической последовательности событий. Как тогда, в детстве, так и сейчас, за давностью лет все, что я видел, воспринимается единым блоком. В какой последовательности в голову приходит воспоминание о каком-либо событии, так я о нем и пишу. Конечно же, по мере сил стараюсь соблюдать приблизительную временную однородность.
Вот, например. Всем жителям города выдали противогазы. Когда это было? Пожалуй, в начале блокады, когда еще поддерживался муниципальный порядок, еще не все ушли на фронт. Мне достался хорошенький, густо пахнущий резиной противогаз, в новой сумке защитного цвета. В первые дни я постоянно носил его через плечо, сам быстро надевал, протирал запотевающие стекла глазниц тонкой резиновой «пипкой», торчащей снаружи в виде маленького хоботка, как у слоника. В это образование вставлялся палец, он вворачивался внутрь, и можно было не только протереть стекло изнутри, но и почесать нос или близко расположенную часть лица, не нарушая герметичность аппарата. Но пребывать в противогазе более трех минут я не мог – становилось трудно дышать. Слабенькие детские мышцы грудной клетки быстро уставали от протягивания воздуха через гофрированную трубку и мощные слои фильтров в зеленной блестящей коробке приличных размеров. Вообще же, за неделю близкого общения игрушка надоела и постепенно забылась. В оккупацию резиновое изделие пошло на отличные рогатки для стрельбы в сторону птиц или просто «в никуда».
