Гончаров. Тереза!
Тереза. Да? Я здесь.
Женя уходит в кухню.
Гончаров. Ты знаешь, что такое тубо?
Тереза. Ну, представляю.
Гончаров. В переводе с французского означает – на место, Джим. Всё в порядке. Порядок в танковых войсках.
Тереза. Обожаю, когда мужчины ведут внутренний монолог вслух. Они сразу становятся такими сильными и киношными.
Гончаров. Ты не шутишь?
Тереза. А потом они выпивают стакан вина и говорят: «Знаешь, твое лицо мне начинает нравиться».
Гончаров. А если без подколов?
Тереза. Знаешь, я не знаю, где кончаются подколы, а где начинаюсь я.
Гончаров. Знаешь, я мне твое лицо действительно начинает нравиться.
Тереза. Ой!
Гончаров. Что такое?
Тереза. Сердечный спазм.
Гончаров. Я смотрю, с тобой не забалуешься.
Тереза. Да, Борис, со мной не забалуешься.
Второе действие
Обстановка та же. Прошло три года. Осень. Толоконников и Мстислав Романович сидят в креслах. У Толоконникова больной вид.
Толоконников. Так ты говоришь – Вологда… Так-с… Областной центр… У меня в Вологде… нет, не было у меня знакомых из Вологды… Из Волгограда был один, а из Вологды… Химический элемент, пять букв, первая «к», третья «л»… А?
Мстислав Романович. Калий.
Толоконников. Правильно, калий… И откуда ты все это знаешь, просто страшно за тебя становится. А вот спутник Марса, а? Шесть букв. Здесь-то ты, брат, сядешь.
Мстислав Романович. Деймос.
Толоконников. Ну-у… (откладывает кроссворд). Что читаешь?
Мстислав Романович. Историю дипломатии.
Толоконников. Это еще зачем?
Мстислав Романович. Интересно.
Толоконников. Нет, неинтересно. И про историю дипломатии неинтересно и про спутники Марса. Про себя интересно. А про тебя неинтересно. Живешь ты рядом двадцать пять лет, и ум у тебя есть, и эта, как ее, доброта, а вот нет в тебе яркости. Бывает, гибнет человек, пламенем должен гореть, ведь последние витки делает, а не может он зажечься.
Мстислав Романович. А о себе ты что думаешь?
Толоконников. Я всю жизнь горел. Я и в танке горел, и с планом горел, да и в семейной жизни горел, как тебе известно. А вот вы, Мальчевские, гореть не можете.
Мстислав Романович. И нравится тебе твоя горящая жизнь?
Толоконников. Мне? Нравится. У меня каждый год в памяти. А ты можешь хоть один вспомнить?
Мстислав Романович. А ты как думаешь?
Толоконников. Не можешь. Да что там год! Вот есть люди тридцатых, сороковых, пятидесятых, шестидесятых, в конце концов, годов. Я, например, человек пятидесятых. А ты? Ты без времени. Сам себя-то к кому причисляешь?
Мстислав Романович. А зачем меня куда-то причислять? Причислить можно станок или грузовик. А человек живет по-разному. Иногда и по законам каменного века.
Толоконников. Снова ты виляешь, я не знаю. Ну, какие тебе люди ближе, с кем ты нашел бы общий язык?
Мстислав Романович. Со свободными.
Толоконников. Это еще что?
Мстислав Романович. Как тебе объяснить… Свободный человек не тот человек, который пользуется абсолютной или относительной свободой. Свобода – это широта и независимость кругозора.
Толоконников. Снова ты… Я ему про Фому, а он мне про Ерему. Ты когда оформился, как человек?
Мстислав Романович. В середине пятидесятых.
Толоконников. Вот так и говори. А ты – кругозор. Нет у тебя точности. Нет. Нигде нет. Читал я твои вирши…
Мстислав Романович. Я тебе не разрешал их читать!
Толоконников. Ой-е-ей. Ты что, девочка? Дневник ведешь? Честный человек ничего не должен стыдиться. Он весь может показаться и сказать: вот он, я.
Мстислав Романович. Это вопрос порядочности.
Толоконников. Где-то слова выкапываешь – порядочность, независимость. Нет у тебя точности. И в стихах. Ты в каком веке живешь? Люди по Луне ходят, а она у тебя какая-то вдова. Лес у тебя черно-золотой. Не бывает такой лес. Печаль у него маслянистая. Это клеенка бывает маслянистая, понял? Или глаза у старого кота. Но это ладно, бог с ним. Я в этих вещах не спец. Может, допустимо. Не заметил я у тебя, Слава, силы. Не той силы, знаешь, что любит покричать с эстрады, а в бою – в кусты, и не той, что грубой массой берет. Горения у тебя нет. А? Понял, какой я круг сделал, все охватил? И снова – горение, огонь!
Мстислав Романович. Что ж… (Пауза.) Возможно, ты и прав. Нет у меня горения. Ты знаешь, что от жизни я ничего или почти ничего не жду сверх того, что она дает. Я инвалид. Человек, который жив лишь формально по общим меркам. Зачем же мне гореть? Сила жаждет, так говорят. И я смотрю, как сила жаждет. Пятьдесят лет смотрю и должен сказать, что смотреть на это неприятно. И единственное, чего я добиваюсь – это предельной честности и непредвзятости своего взгляда.
Толоконников. Вот! своего! Своего, из своего угла, со своей колокольни! Не те времена, дорогой, не те. Это тебе не девятнадцатый век. Свой угол сейчас – это просто угол и то, что ты там из него видишь, никого не волнует. Начхать на то, что ты там разглядываешь из своего угла. Что тебе, урок политграмоты провести? Слушай. Для нашего времени характерно то, что личные взгляды уже не су-щест-ву-ют. Понял? Необходимо подчинить себя кол-лек-тив-но-му мышлению. А почему? Потому что жизнь настолько усложнилась, что мы уже не можем позволить такую роскошь, как ин-ди-ви-ду-а-лизм. Иначе – анархия, вавилонское столпотворение. Знаю, знаю! Сейчас будешь говорить, что поэт обязан да имеет право. Че-пу-ха. Не имеет, не имел, и не будет иметь. Это ему кажется, что он имеет, а на самом деле ему просто не дадут иметь свой взгляд. Это ж неравенство, сам посуди. Это ж недемократично. С какой стати поэт должен иметь свой взгляд, а плановик – не иметь? А может, плановик прав-то имеет больше на свой взгляд, чем поэт? Мало ли кто себя поэтом объявит? Я, закричит, поэт! Давайте мне мои права! А где сказано, что он поэт? Может, он просто шарлатан. Про того же плановика, если он толковый парень, никто ведь не скажет, что он тупица. А у поэтов как? Один кричит – ты, писака! А другой ему в ответ – сам ты бездарность! Нет, что хочешь говори, а я бы у вас там порядок навел. У меня в тресте всякого… хватает. Вплоть до воришек. Терплю. Терплю, если вижу, что может работать. Для меня главное – если может работать.
Входит Женя.
Женя. Ну как, папа?
Толоконников. Что?
Женя. Как себя чувствуешь?
Толоконников. Что вы ко мне цепляетесь, как будто я при последнем издыхании? Ну инфаркт, а может, и не инфаркт. С такой вот заботой и здоровый больным станет.
Женя. Но я действительно волнуюсь. Извини, я больше спрашивать не буду.
Толоконников. И не спрашивай. Вот когда поцелуешь в лоб, а он холодный, тогда и волнуйся.
Мстислав Романович. Ты железный человек, Петр.
Толоконников. Я смерти не боюсь. Но говорить о ней и думать не желаю… Не желаю! Это все равно что про спутники Марса говорить. Был ты там? Не был. И там не был. И нечего… нечего!
Звонок. Женя открывает. Входит Горюхин.
Горюхин. Вы – Женя? Здравствуйте.
Женя. Здравствуйте.
Горюхин. Я к Петру Ивановичу.
Женя. Проходите.
Горюхин входит в комнату, Женя – на кухню.
Горюхин. Здравствуйте, Петр Иванович.
Толоконников. А-а! Входи. Садись. Ну, доложи, что там без меня наколбасили.
Горюхин. Да ничего особенного не наколбасили. Не успели, наверное.
Толоконников. А где ты так загорел?
Горюхин. В Астрахани.
Толоконников. В командировке? Смотри.
Горюхин. Отпуск догуливал.
Толоконников. А-а, вон что. Ты ж у нас штатный охотник.
Горюхин. До штатного мне, конечно, далеко, но поразбойничал от души. Я бы вам, Петр Иванович, очень советовал.
Толоконников. Ну вот, и ты еще мне советуешь. Мне тут своих плакальщиков хватает.
Горюхин. Вы извините, Петр Иванович, о болезни я как-то упустил. Толоконников. А я думал, ты о болезни. Удивился даже, куда это, думаю, Горюхина понесло? Он же ни сном, ни духом ни о каких болезнях… Цех в Дворянкине сдали?
Горюхин. Сдали.
Толоконников. Хорошо.
Входит Женя.
Толоконников. Женя, ты нам чайку принеси. Или кофе?
Горюхин. Только чай.
