Женя. Зачем ты пришла?
Тереза. Я? Я пришла… в последний раз посмотреть… Можешь меня ненавидеть, но ваша квартира, его квартира для меня что-то такое… Больно знать, что его здесь уже не будет, но тянет, тянет бесконечно…
Женя. Ну, хватит.
Тереза. Ах, Женечка, это был настоящий мужчина. Почему он не верил, что я любила его? А ведь я любила. Когда узнала о смерти, на работу не пошла. Всё, всё стало так противно. И сама себе… Ну, ты знаешь, конечно… брала я деньги. А может, и не знаешь. Я хочу, чтобы знала. Хочу, понимаешь? Так всё сложно, гадко… Но что, что человек без денег? Он себя не сумеет выразить без денег. Пока борешься за копейку, все порывы благие испарятся. Да, спокойно было с ним, ничего не страшно. Есть, наверно, мир сильных людей, где нам не бывать. Я думала, что и ты такая же, как твой отец. А Борис… Я себя проверяла, думала – отобью, значит и я… и я… А он-то оказался… Знаешь, как таракан запечный. Скучища с ним, Женька, не представляешь!
Женя (медленно). Стерва.
Тереза. А? Я? А ты… а ты…
Женя. Ты не поняла.
Тереза. А-а. Борис?
Женя. Снова ты не поняла. Ты не стерва. Ты маленькая стервочка, собачонка. Но когда таких, как ты, много, то весь тип ввиду его многочисленности можно назвать без уменьшительного суффикса. Выметайся. Живо, живо.
Тереза. Ну уж ты… ты… в отца. Уплываю, Женечка, ухожу из твоей жизни в синь морей. Сейчас мне очень нравятся моряки. Театр!
Уходит. Женя минуту стоит, задумавшись.
Женя. Змея.
Звонок. Входит Гончаров.
Гончаров (заметно, что он пьян). Она была у тебя. Я ее встретил.
Женя. Следил?
Гончаров. Как больно, Женечка, как странно… Так, кажется? Она у тебя была… Хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Пла-ачут дед и баба… Извини, я… выпил… Нет, я не следил. Слепой случай. За ней следить без пользы. Это такая рыба… Такая очаровательная щука… И чего это я раньше не выпил, как следует? Давно бы пришел к тебе, приполз бы…
Женя. Ты не пил раньше.
Гончаров. Ну-у… Я тебе скажу, музыканты шарашат. Так шарашат, что смычок на струны не попадает… А я вот не пью. Не пил. А сегодня по случаю сто первого дня Парижской Коммуны… Помогает. Ощущаешь в себе запас сил… Такие дремлющие возможности. Все великие люди – пьяницы. Только я это слишком поздно понял.
Женя. Но ты играешь. Я видела афиши.
Гончаров. Да, играю… Лауреат конкурса виолончелистов в Тобольске… Можно я… сниму шапку?
Женя. Сними.
Гончаров. Спасибо. (Снимает.) А где лейтенант? И забыла уже о нем, а сколько он… напортил.
Женя. Нет, он заходит. Окончил академию в этом году.
Гончаров. А-а, заходит?! Значит, заходит. Хо-ро-шо. Не зря, не зря я тогда!..
Женя. Что – не зря? Как ты можешь говорить такое через пять лет? Гончаров. Ты не можешь быть нежной! Нежной и слабой. Женщине это необходимо!
Женя. Вы сами не можете быть сильными, поэтому…
Гончаров (сникает). Не надо, Женя. Я же не дурак. Но хотя бы раз ты поддалась мне, хотя бы знать, что это возможно… Не мог я любить судью, прокурора, не мог постоянно напрягаться. Не мог, понимаешь? Это вот так, вот так! (Показывает руками, как это связывало.)
Женя начинает плакать тонким, не похожим на нее голосом. Гончаров ошеломлен.
Гончаров (подозрительно). Ты что это? Раньше надо было плакать.
Женя (сквозь слезы). Уйди, Боря, прошу…
Гончаров. Конечно, я уйду. Когда надо остаться, всегда уходишь. Я уйду, Женя, только ты не проси об этом. Сам уйду. Но уйду совсем. Я больше не вернусь. Ты этого хочешь? Подумай.
Женя (оправившись, уже не плача). Теперь уже поздно. (Пробуя усмехнуться.) Не тот возраст. Прощай, Боря.
Гончаров не уходит, молча смотрит на нее.
Женя. Не надо сцен прощания, ломания рук. Всё. Прощай.
Гончаров. Прощай. Вот видишь, даже здесь… (Машет рукой, надевает шапку, уходит.)
Женя после его ухода садится где-то совсем в углу, под пальто, скрестив руки на коленях, опустив голову. Сидит минуту-две. Затем надевает пальто, сапоги, шапочку, уходит.
ГОЛОС Мстислава Романовича. Женя! (Въезжает.) Женя! (Пауза.) Ушла, что ли?
Входит Мария Романовна, вся в снегу.
Мария Романовна. Какой снегопад!.. А где Женя?
Мстислав Романович. Была здесь. Кто-то приходил. Дважды. И она ушла.
Марина Романовна раздевается, достает из сумки мандарины.
Мария Романовна. Хорошо дома. Ты будешь есть мандарины?
Мстислав Романович. Раньше они были слаще.
Мария Романовна. Раньше… Раньше всё было слаще.
Очищают мандарины, едят.
Мстислав Романович. Да, раньше… Как мы постарели. А ведь я могу еще вспомнить тебя девочкой в клетчатом платьице… От тебя шел тихий серебряный звон. Ты садишься – и звон затихает. Ходила ты плавно, как будто боялась расплескаться. А где наши старшие братья? Мы их забыли. Когда мы уйдем, их уже никто не будет помнить. Никто. Збышек и Володя. Володя был очень красив, а Збышек играл на аккордеоне. (Пауза). Ты знаешь, когда я смотрю фотографии, старые, детские и те, что позже, а потом вижу себя в зеркале, то мне кажется, что я и не постарел, а просто устал и стоит мне хорошенько отдохнуть, как я снова стану молодым.
Мария Романовна. Когда я выходила замуж, он очень любил меня. Я была красивой, помнишь?
Мстислав Романович. Да.
Мария Романовна. Я так не хотела выходить за него. Как чувствовала. Но что было делать? Мы с тобой пропали бы. А в дом инвалидов я тебя не отдала бы. Ни за что. Как я вспомню этих нищих, безруких, безногих, с бескозырками на земле… (Вздрагивает.)
Мстислав Романович. Я всегда знал, что ты пожертвовала собой ради меня.
Мария Романовна. Нет, я его полюбила. Когда он хотел, чтобы его любили, он этого добивался… Но когда он перестал любить? Почему? Я до сих пор не знаю…
Мстислав Романович. Из-за меня.
Мария Романовна. Нет! Нет… Это было постепенно. Я всегда старалась угодить ему.
Мстислав Романович. Из-за меня.
Мария Романовна. Слава, ты очень умный, но ты этого не понимаешь. Для женщины нет ничего приятнее, если ее похвалят за что-то… А потом… потом он стал смотреть сквозь меня. Боже, как жутко, когда тебя не видят! А я… поплачу и всё… Но как я его ненавидела последние годы! Как ненавидела!
Пауза.
Мстислав Романович. Иногда я думаю, неужели то, что он жил рядом, так меня подавляло? Ведь я всегда был совершенно независимый от него человек. А умер, и как будто плотина рухнула – пошли стихи. Я себя свободным ощущаю. Так всякая тирания. Она давит не там, где больно и очевидно, к этому можно привыкнуть, приспособиться… Она заполняет всё. Она заполняет душу, которую ты считаешь свободной, все произведения ума появляются на свет, как выкидыши, мертвыми. Ты знаешь, что они были прекрасны и пробуешь вдохнуть в эти трупики жизнь, но от этого они еще уродливее.
Мария Романовна. А что было делать, Слава? Мы чужаки.
Мстислав Романович. Нет, я не чужак. Я не могу ходить, работать, но я могу жить. Я сам развил свой ум, вывел его из эмбрионального состояния и иногда с восторгом наблюдаю за тем, что он вытворяет. Мой ум – это мой ребенок. Он бывает дерзким и послушным, сонным, тупым, алчным, наивным, но он жив и он с радостью присоединяется к другим свободным умам. Он не чужак. «Как мир заманчив для атаки, когда с открытою душой, с объятьем, созданным во мраке, ты мчишься, нежный и большой…»
Входит Женя.
Мария Романовна. Как красиво на улице! Да, Женя?
Женя садится на диван, закинув руки за голову.
Пауза.
Женя. Купить бы нам цветной телевизор. (Пауза.) Мне кажется, что весь мир черно-белый и только там, где я, он цветной.
Мстислав Романович. Там, где ты, он действительно цветной.
Женя. Дядя, разве можно быть таким добрым всю жизнь? Жизнь не добрая, дядя. Она тупая, как валенок. Кажется, что валенок мягкий, а внутри у него – утюг.
Мария Романовна. Женя!
Женя. Мне звонил на прощание капитан Рюмкин. Он сказал, что в общении со мной он стал глубже и лучше, и пусть, он выделил – и пусть! я никогда его не полюблю, но я останусь, не он, а я останусь, таким уголком в душе, тут он запутался, а потом нашел совершенно блестящий ход, то есть если бы я не знал тебя, меня, то есть, то и не представлял бы себе, что жизнь так прекрасна.
