Много лет назад, глядя на кассете концерт Брюса Спрингстина, я видел, как Патти Скалфа не отрывает от него взгляда, полного восхищения и гордости, замешанного на любви. В ужасный момент ясности я понял, что на меня так не смотрел никто. И пробормотал: «Страшное знание о гневе Господнем». В пабе пришлось буквально встряхнуться, чтобы выгнать демонов из головы. Должно быть, это отразилось на лице — глаза Ридж смягчились, редкое дело. Она спросила:
— Джек, ты как?
Джек! Не иначе как дьяволу ребро сломали.
Я не ответил, и на один безумный миг казалось, что она протянет руку и коснется меня. Потом она сказала:
— Джек, в Голуэе многое изменилось.
Я вырвался из сентиментальных размышлений:
— Да?
Будто мне не насрать.
Она сделала вдох, затем:
— Твои друзья, Джефф и Кэти — она вернулась в Лондон, а он… Ну… он запил.
Родители погибшего ребенка. Мои друзья. У Джеффа были проблемы с алкоголем, как и у меня. Я мог бы расспросить подробнее, узнать голые факты, но раз он запил, ответ тут может быть только один. И это я отложил, спросил:
— А как миссис Бейли?
Хозяйка отеля, где я проживал. Старше восьмидесяти, истинная леди.
Ридж помолчала, потом:
— Отель продали… А она… умерла месяц назад.
Прямо под дых.
Как нож под ребро. Когда-то, давным-давно, отходя от белой горячки, я бормотал: «Все мертвы — по крайней мере, о ком вообще стоит говорить».
Ридж сменила тему:
— Моя подруга сняла квартиру в «Гранари», знаешь, где это?
Конечно. Я же голуэец, как не знать. Старый зерновой завод «Бридж Миллс», переделанный, как и все вокруг. Под люксовые квартиры. Выходящие на Кладдах-Бейзин, на бухту. Главным образом я знал, что они сто́ят, как нога и рука. Я спросил:
— И чем это интересно?
Не смог скрыть горечь: все-таки миссис Бейли была моей опорой в жизни. А Ридж рассказывала чуть ли не с увлечением.
— Она прожила там всего неделю, как тут у нее заболела мать и пришлось уехать в Дублин.
Я закурил новую сигарету, выпустил дым из ноздрей, сказал:
— Как это ни увлекательно, меня бы зацепило больше, если б я ее хотя бы знал. Суть-то в чем?
На лице Ридж мелькнул гнев. Она не стала его подавлять, ответила:
— Невыносимый, как всегда.
Не знаю, кто это сказал, но сейчас это точно подходило.
«Если человека часто ставят на место, он становится этим местом».
Я потянулся и приготовился подняться, и она сказала:
— Погоди… ладно?
Я погодил.
— Я же помочь тебе хочу, — продолжила она.
Не смог удержаться, огрызнулся:
— А я просил?
Старик за стойкой опасливо к нам присмотрелся. Очевидно, докатилась волна враждебности. Ридж встала, мы вышли. На улице она вручила мне связку с двумя латунными ключами и серебряным медальоном святой Терезы. Я улыбнулся — не мог удержаться. Другие народы хватаются за оружие, мы — за святыни. Она тоже улыбнулась.
— Купила в «Новене».
Я позвенел ключами:
— Видать, от Царства небесного.
— Не совсем… От квартиры «Фёрбо» в «Гранари», где живет моя подруга. У тебя есть три недели, придешь в себя.
— Я несколько месяцев провел в психушке. Куда уж больше приходить в себя?
У нее ответа не было.
Страх накрыл, как только мы доехали до Боэрмора, с кладбищем слева от меня. Я отвернулся. В голове начал разворачиваться Tom Traubert’s Blues Тома Уэйтса… «пьяный и раненый».
Господи.
Когда-то я был женат на немке, хоть и недолго. На стене ее лондонской квартиры висел Рильке.
Не ходи назад.
Будь между мертвых. Мертвые не праздны.[15]
Я не раз с горечью думал: да уж, не праздны — заняты тем, что меня преследуют.
Стихотворение называлось «По мертвой подруге реквием».
— Голуэй изменился даже за короткое время твоего отсутствия, — сказала Ридж.
Выглядел он как обычно — негостеприимно.
— «Изменился» — не значит к «лучшему», — сказал я.
Словно мне наперекор, когда мы доехали до Эйр-сквер, вышло солнце. Озарило всю округу, людей в парке, даже пьянь — и та повеселела. Пока мы стояли на пешеходном переходе, текли потоки рюкзачников. Ридж это не впечатлило.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Нас только что признали по голосованию самым грязным городом в Ирландии.
Я, как местный, не удивился — редкие урны, кажется, служили только унитазами, — но мне не понравилось, что об этом знает вся страна. Может, исторически моему городу пришлось непросто, но это мой единственный город. Лучше всего эти противоречия передавала песня Джонни Дьюхана Just Another Town. Я ответил:
— Самый грязный? Причем они вряд ли о мусоре.
Это она пропустила мимо ушей.
— Обезглавили священника.
Я не удержался, продолжил:
— Странно, что только сейчас.
Несколько лет назад студенты обезглавили статую Патрика О’Коннэра[16]. Может, это заразно. Мы проехали свежеотремонтированный отель «Большой южный», повернули направо, мимо «Скеффингтон-Армс» — им тоже устроили подтяжку лица. Старые лица остались только у местных. Мое пренебрежение задело ее, и она притормозила, сказала:
— Я его знала.
Что тут остается? Пробормотал глупое извинение, но без толку. Она отрезала:
— «Извини»! Господи, вечно ты извиняешься, но сам хотя бы раскаиваешься?
Раскаиваюсь ли?
Я подумал о сигарете, но Ридж и так была на взводе. На юг мимо «Мунс», затем длинный крюк мимо университета — и снова я отвернулся. Опять тяжелое прошлое. Пора, как Боно, постоянно носить темные очки. Увы, они ослабляют только свет, а не память. Мы приехали на Доминик-стрит, она показала на переулок за «Аран Трэвел»:
— Идешь туда, «Гранари» будет слева. «Фёрбо», твоя квартира, — на верхнем этаже. Боюсь, лифта нет.
Мне не раз доставалось, в том числе клюшкой от хоккея по колену. Осталась хромота — пусть теперь не такая яркая, но все-таки заметная. Я повернулся к ней.
— Я очень благодарен, но не могу не спросить: почему? Почему ты мне помогаешь?
Она закусила нижнюю губу.
— Мне может понадобиться одолжение, и скоро. А квартира пустует. И подруге на пользу, и тебе нужно место — тут нет ничего сложного.
Если я в чем-то и был уверен, так это что сложно обязательно будет. И спросил:
— Что еще за одолжение?
Она уже заводила машину, бросила:
— Не сейчас.
Я остался на улице, покинутый, как всегда, с наплечной сумкой у ног, глядя, как она разворачивается у канала, исчезает на западе. Так и не оглянулась.
Да и зачем?
Квартира «Фёрбо» меня изумила. Верный себе, я твердо решил не изумляться. В конце концов, что это? Очередное временное пристанище.
Тут я ошибся.
Квартира была великолепная. Отделка сосной, высокие потолки, истинный люкс. Крышу поддерживали балки, придавая домашнее ощущение. Своя лестница. Я-то, конечно, ожидал всего один этаж. На первом этаже находились спальни — да, во множественном числе, — потом по лестнице в широкую гостиную, окруженную огромными окнами. Я охнул, сказал:
— Твою ж мать.
Лучше всего оказался вид. Через Кладдах, на лебедей и Голуэйскую бухту во всем его великолепии. Я влюбился. И было все, что надо: полотенца, утюг, видак, посуда и записка о том, что мусор забирают ежедневно. Открыл холодильник: молоко, масло, курица, два стейка, мясо на кости.
Это уже, видимо, Ридж.
Я заварил кофе и опустился в тяжелое дубовое кресло перед самым большим окном, расслабился и глазел на виды. Почувствовал подступающее расслабление и медленно выдохнул. Я и не замечал, что все это время задерживал дыхание. Под рукой на столике — телефон, и я бы позвонил, если бы было, кому.
4
Ведь никому не придет в голову ставить капитаном судна знатнейшего из пассажиров!
Паскаль, «Мысли», 320
