Священникам приказано избегать детей
Священников оскандалившейся епархии предупредили, чтобы они избегали контакта с детьми на публике. В правилах поведения епархии Ферса говорится, что духовенство и добровольцы не должны находиться наедине с детьми в машине, здании или закрытой комнате.
«Дейли Миррор», 26 июня 2003
Дело священника не отпускало, и я спросил себя:
— А мне-то что?
У меня со священниками не лучшее прошлое, но если растешь католиком, то деваться от них некуда. Спорь сколько хочешь, но они тебя держат крепко, и, может, мой интерес к убийству возник из-за отца. Он всегда уважал духовенство. Не любил — кто его любит-то? Но говорил:
— У них непростая работа, а наша работа — поддерживать их.
Я теперь в это не верил, но все еще верил в него и поэтому решил ознакомиться с делом. Как знать, вдруг добьюсь хоть чего-то, чем бы он гордился.
Самообман? А то. Но в этом я лучший, да и чем черт не шутит, вдруг еще верну какую-никакую долю самоуважения.
Я прочесал библиотеки, собрал всю предысторию, какую мог. Читал, пока глаза не заболели, и узнал то, что узнала полиция.
Ничего.
Остановило это меня?
Хрена с два.
Будь все просто, я бы и не забивал голову. А теперь решил держаться до конца. Знай я тогда, куда меня заведет это решение — в самую глубину ирландской души, — остановился бы?
Скорее всего, нет.
Раньше же не останавливался.
Та задолбавшая присказка о тех, кто забывает прошлое и вынужден его повторять, — это про меня придумали. Знай я о мучениях прошлого, утраченной любви, унижении, стыде и самой странной дружбе на всем божьем свете, что ожидали меня впереди, поступил бы иначе?
Сказал бы, заглянув в будущее:
— Нет, я пас, спасибо, но лучше уж приберегу ту каплю здравого смысла, что у меня еще осталась.
Увы, я бы все равно встал на путь к несчастной участи.
Почему?
Да потому что я дурак, и что хуже — упрямый.
Сестра Мэри Джозеф переживала. Настал ее день рождения, семьдесят лет, и, хоть она никогда и никому об этом не говорила — ради душ в Чистилище, — каждый год все же позволяла себе одну слабость — «Хаген-Дас», вкус «клубничный пирог», большое ведро, которое съедала в один присест. В этом году она слишком нервничала, чтобы лакомиться. Она знала о маленьких искушениях отца Джойса и видела, как плачут служки, в очевидном ужасе, но не говорила ни одной живой душе. Она же монашка, это не ее дело.
Когда маленькие искушения отца Джойса стали страшнее и непристойнее, пришлось закусить язык и молиться о наставлении. Она не могла выступить против священника, это неслыханно, и потому боролась с совестью, закрывала глаза на состояние служек. Теперь, после убийства отца Джойса, задумалась, не придет ли безумец и за ней. Она брала тяжелые четки и часами стояла на коленях, но страх и трепет все равно только росли. Той ночью в постели она плакала по мальчикам и заодно по напрасной трате мороженого, медленно таявшего у нее под кроватью. Так и слышала, как оно журчит.
Я стоял на мосту Сэлмон Уэйр, в семь вечера. Вечернее солнце отбрасывало лучи над водой. Вид пробуждал тоску — по чему, я никогда не знал и, видимо, не узнаю.
Может, покою.
Стоишь на этом мосту и чувствуешь энергию города. В моей юности он еще был деревней — ты знал всех и, что важнее, все знали тебя. А значит, как говорят в Ирландии, знали все твое. Если у тебя брат в тюрьме — знали. Если сестра — монашка в Англии, знали. Настоящая провинция со всеми вытекающими, и дурным, и хорошим. Не поссышь без того, чтобы об этом не прослышали соседи. Но это прививало и заботу. Когда семья в беде, соседи собирали помощь. Тогда не было домов престарелых, куда можно сослать больных и престарелых родственников. Сейчас-то эта индустрия на подъеме.
Теперь я могу пройти по главной улице и не узнать ни единого человека. Первым делом замечаешь море приезжих. В детстве я ни разу не видел черного лица вне страниц «Нэйшнл Джиогрэфик».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Еще более многообещающим было то, что в городскую управу избиралась черная женщина из Нигерии. Надеяться ей было не на что, но вы только дайте срок. Мне это поднимало дух.
Я увидел человека в черном, который ковылял, как подбитая ворона, с развевающимся позади него дымом. На миг решил, что мне мерещится — в больнице я сидел на сильной дури, побочные эффекты неизбежны, и ни одного — хорошего.
Протер глаза и понял, что это священник. Да не какой-нибудь, а мой заклятый враг отец Малачи. Мало кого я ненавидел так же.
Католику, чтобы ненавидеть священника, нужен особый повод. Говорят, в аду для их ненавистников уготовано особое местечко. Тот, кто отхватил голову священнику, не просто поджарится. Из него сделают шашлык.
У меня с матерью всегда были мучительные отношения — она мучила меня. И в ее паршивой жизни всегда присутствовал отец Малачи — ворковал и умасливал, подталкивая к новым высотам набожности. Читай — ко вмешательству в чужие жизни. То, что я пьяница и неудавшийся полицейский, подпитывало ее ежедневное мученичество. А он разжигал в ней веру, так что у нас с ним было немало эпических столкновений. Обычно последнее слово оставалось за ним, и почти всегда: «Прости тебя Господь, потому что только он может».
Мило, а?
Выглядел он как обычно — словно его мариновали в никотине. Последний из истинных курильщиков, запаливал одну за другой и даже не замечал, что курит. Это для него стало так же естественно или противоестественно, как моргать. Его лицо покрывали глубокие морщины, а глаза были воспаленные. Его окружала аура отчаяния — а может, это мне бы так хотелось.
— Надо же, это наш отважный Тейлор.
И понеслось.
«Кому это надо?» — подумал я. Ответил:
— Иди в жопу.
Скажешь такое священнику — и ты уже проклят, но в моем случае куда уж больше? Дьявол и так зацепил меня крюком за задницу. Я немножко разбирался в философии — сказать по правде, я в чем угодно немножко разбирался. Ускользала от меня, как говорят янки, общая картина.
Так вот Серен Кьеркегор говорил, что бытие человека на земле — это находиться меж неразрешимыми конфликтами.
Этот гад как знал про меня.
Малачи уставился на меня, и я рявкнул:
— Что?
— Мне нужна твоя помощь.
Я рассмеялся вслух — не тем смехом, у которого есть хотя бы отдаленная связь с юмором или теплотой, а тем, который слышишь в психбольнице, рожденным из чистейшего отчаяния.
— Что, поймали за разграблением ящика с благотворительностью? — спросил я.
Он оперся на поручни моста, словно ноги подкосились, сказал:
— Я серьезно. Тот бедняга, которого обезглавили?.. — и замолчал.
Я покачал головой:
— Даже не начинай, это не мое дело. Как по мне, мало вас обезглавливают.
Он подобрался, двинулся было прочь:
— Поговорим, когда протрезвеешь.
— А я не пью, — расхохотался я.
А жаль.
Он помолчал, потом:
— Почему ты никогда не обращаешься ко мне как положено?
— Чего?
— Я священник, ты должен звать меня святым отцом.
— Ты мне не отец. Боже упаси, чтобы ты хоть кому-то приходился отцом. Какой крест на шею.
Если б он назвал меня «сын мой», я бы там же на месте скормил его лососю под мостом. Я и не знал, что скоро вся моя жизнь будет связана с динамикой отношений «отец и сын» — или лучше сказать, с их неблагополучностью?
Помните Кэта Стивенса, очень успешного автора песен и исполнителя, который вернулся к исламским корням и сменил имя? Заново выпустили его классическую песню, «Отец и сын». Можно сказать, надо мной издевалась сама судьба, но разве я к ней прислушался? Хрена лысого.
Слева от меня виднелся собор. Какая ирония — раньше там находилась городская тюрьма. Дальше стоял университет, и случайный ветер доносил оттуда выходки студентов. Если смотреть вниз, в воде виднелся лосось, плывущий против течения, прямо как я. Новое процветание нашей страны принесло и обязательное загрязнение, так что рыбу протравило насквозь, прямо как мою душу. У меня обязательно хотя бы немножко повышается настроение при виде красивого лосося, который чуть ли не волнуется против течения. Так и хочется стать поэтом.
