– Так что вдруг ты все же разговаривала с Элизабет?
Я киваю и делаю глоток из чашки, хотя уже забыла, про что мы с ней говорили.
– Пожалуй, ты права, – говорю я.
Я не вполне уверена, в чем именно соглашаюсь с ней, но у меня такое ощущение, будто я проваливаюсь в темноту. Хелен улыбается. Неужели в ее улыбке есть нечто торжествующее?
– Хорошо. Тогда я пойду.
Хелен всегда уходит. Я наблюдаю в окно за тем, как она садится в машину и уезжает. Мне никогда не удается запомнить, как она приезжает. Наверное, я должна делать записи о таких моментах. Но эти клочки бумаги на столе возле моего кресла, эта система укрепления памяти – она несовершенна. Здесь много старых записей, уже не нужных, и я давно все перепутала, и они лежат в другом порядке. Даже новые записки, судя по всему, не содержат правды. На одном клочке совсем свежая запись. «Ничего не слышно про Элизабет». Я провожу пальцами по буквам и немного смазываю их. Неужели это так? Видимо, я написала эти слова совсем недавно. Я помню, что в последнее время ничего о ней не слышала. Тянусь за телефоном. Номер на кнопке четыре – номер Элизабет. Телефон звонит и звонит. Я делаю запись.
Глава 2
– Элизабет исчезла, – произношу я. – Я говорила тебе об этом?
Я смотрю на Хелен, но она явно не желает смотреть на меня.
– Ты говорила. Что ты будешь есть?
Я сижу и разглядываю верхние строчки меню. Одному богу известно, где мы находимся. Я вижу, что это ресторан, официанты в черно-белой форме, столы с мраморными столешницами. Но что это за ресторан? У меня ужасное чувство, что я должна знать, как он называется, и мы пришли сюда по какому-то важному поводу. Не думаю, что сегодня мой день рождения, но возможно, какая-то годовщина. Может быть, смерти Патрика? Это было бы вполне в духе Хелен: помнить об этом и сделать «особым поводом». Но я понимаю – по голым деревьям на улице, – что сейчас не то время года. Патрик умер весной.
На обложке меню написано – «Итальянский Гриль». Меню – это массивный, в кожаном переплете фолиант. Хотя название ничего мне не говорит, я вожу по его буквам пальцем, и корешок соскальзывает со стола. Тогда я стягиваю меню себе на колени и читаю вслух:
– Суп-крем ореховый. Салат из помидоров с моцареллой. Грибы с чесночным соусом. Пармская ветчина с дыней…
– Спасибо, мама, – обрывает меня Хелен. – Я сама умею читать.
Ей не нравится, что я читаю вслух. Она вздыхает и закатывает глаза. Я иногда замечаю, как она делает жесты за моей спиной. Я видела в зеркале, как она строит такую гримасу, будто хочет придушить меня.
– Что ты будешь есть? – спрашивает Хелен, опуская меню, но не сводя с него глаз.
– Кабачок, фаршированный чоризо [1], – читаю я, не в силах остановиться. – Неужели кабачки снова вошли в моду? Я уже много лет не видела их в меню.
Мы с Элизабет подружились на почве любви к кабачкам. Более шестидесяти лет назад кто-то пытался выкопать их у нее на огороде, который тогда ей еще не принадлежал.
– Тебе не понравится чоризо, – заявляет Хелен. – Что скажешь насчет супа?
– Я ела суп вместе с Элизабет, – говорю я. При этой мысли мне почему-то становится весело. – После того, как мы закончили наши дела в «Оксфаме». Суп и сэндвичи. И разгадывали кроссворд в «Эхо». Как давно это было!
И я с тех пор не слышала о ней. Ни слова. Не могу понять, в чем дело.
– Мам, нужно делать заказ.
Возле нашего столика стоит официант с блокнотом в руке. Интересно, он давно здесь? Официант наклоняется, чтобы спросить нас, что мы будем заказывать. Я отодвигаюсь от него.
– Хелен, ты разве не слышала, что я сказала тебе об Элизабет? – говорю я. – Ты сказала бы мне, если бы слышала?.. Я хочу сказать, что она не могла никуда уехать, – добавляю я, немного подождав.
Закрыв меню, ищу взглядом, куда бы его положить. Никак не могу найти для него подходящее место – на столике его просто нет. Зато тут много блестящих штуковин. Не знаю, что это такое. Они стоят на столе рядом с банкой «Брэнстоновских пикулей», бутылочкой салатной заправки и пакетиком карамели с медовой начинкой. Эти пакетики часто открываются, и шоколадные шарики высыпаются и раскатываются по всему полу. Я всегда боюсь на них наступить.
– Если с ней что-то случилось, не думаю, что я об этом узнала бы. Ее сын вряд ли потрудился бы поставить меня в известность.
Официант выпрямляется и берет у меня из рук меню. Хелен улыбается ему и делает заказ для нас двоих, и я не знаю, что мне принесут. Официант кивает и уходит прочь, что-то на ходу записывая в блокнот. Он проходит мимо стен с потеками черной краски. Тарелки на столе тоже черные. Наверное, такая сейчас мода. Ресторан похож на лист газетной бумаги, испачканной типографской краской. В такую обычно завертывают на зиму яблоки. На ней ничего не прочтешь, кроме рекламы.
– Ничего не удается выяснить. Вот в чем беда, – говорю я, неожиданно ощущая душевный подъем. Еще бы, ведь мне удалось удержать предыдущую мысль. – Родственников в таких случаях извещают, друзей – нет. Во всяком случае, тех, кто в моем возрасте.
– Здесь когда-то был «Чопхаус», помнишь, мам? – перебивает меня Хелен.
О чем я говорю? Не помню. О чем-то. О чем-то, о чем-то…
– Ты помнишь?
Ничего не помню.
– Ты же там познакомилась с папой, или ты забыла?
Я оглядываюсь по сторонам. За столиком возле испачканной краской стены сидят две пожилые женщины. Они внимательно разглядывают что-то лежащее перед ними.
– Элизабет исчезла, – сообщаю я.
– Когда-то это был «Чопхаус». Мы здесь пили чай.
– Ее телефон звонит и звонит…
– «Чопхаус». Помнишь? Впрочем, не важно.
Хелен снова вздыхает. В последнее время она только и делает, что вздыхает. Она не слушает меня, не воспринимает всерьез, считает, что я живу исключительно в прошлом. Я знаю, о чем она думает. Дочь уверена, что у меня съехала крыша, что с Элизабет все в порядке, она у себя дома, а я забыла о том, что недавно с ней виделась. Но это не так. Я забываю многое – я знаю это, – но еще не выжила из ума. Пока еще нет. И мне тошно, что со мной обходятся как со слабоумной. Я устала от сочувственных улыбок и снисходительного поглаживания по плечу, когда я что-то путаю. И я по горло сыта тем, что все верят Хелен и отказываются слышать то, что говорю я. Сердцебиение учащается, и я крепко стискиваю зубы. Мне так и хочется лягнуть Хелен под столом. Вместо этого я стучу ногой по ножке стола. Блестящая солонка и перечница ударяются друг о друга, графин с вином пошатнулся и грозит упасть. Хелен едва успевает его поймать.
– Мам, будь осторожна, – просит она. – Ты можешь что-нибудь разбить.
Я не отвечаю. Я по-прежнему сижу, стиснув зубы. Чувствую, что сейчас закричу в голос, но все-таки лучше что-нибудь разбить. Именно этого в данный момент мне хочется больше всего. Хватаю нож и вонзаю его в тарелку. Фарфор негромко хрустит. Хелен что-то бормочет, наверное, ругается, и кто-то бросается ко мне. Я не свожу глаз с тарелки. Она слегка треснула посредине и напоминает граммофонную пластинку. Расколотую граммофонную пластинку.
Такие пластинки я когда-то нашла в нашем огороде на заднем дворе. Они отыскались на грядках, где мы выращивали овощи. Когда я вернулась из школы, мама отправила меня помочь отцу. Прежде чем скрыться в сарае, тот вручил мне лопату, чтобы я прокопала борозду вдоль грядки фасоли. Пластинки были почти такого же цвета, что и земля, и я бы не заметила их, не наткнись я на них лопатой и не услышь незнакомый хруст. Тогда я взяла тяпку и копнула глубже, и через пару секунд увидела осколки.
Когда я поняла, что это такое, то вытащила их из земли и бросила на освещенный солнцем участок травы, чтобы они просушились. Не понимаю, как они сюда попали. Граммофон был только у нашего жильца Дугласа, и я думаю, он наверняка сказал бы, если бы у него разбились пластинки. В любом случае он не из тех людей, кто стал бы выбрасывать вещи на наш огород.
– Откуда они только тут взялись? – спросила мама, когда вышла собрать вещи для стирки и увидела меня стоящей на коленях перед обломками граммофонных пластинок. Я стерла с них грязь и принялась составлять осколки вместе. Не потому, что считала, что их можно послушать на граммофоне, а просто потому, что хотела посмотреть, что это были за пластинки. Мама вытерла с моего лица потеки грязи, оставленные моими перепачканными в земле пальцами, и сказала, что, скорее всего, это соседи забросили их через забор в наш огород.
– Я поговорю с миссис Трантер, – пообещала она. – Я не в первый раз нахожу их мусор, – она посмотрела на черные гротескные подобия дисков. – И кому только пришло в голову их разбивать?! Теперь они ни на что не годны… Послушай, Мод, сложи их на борозде, чтобы по ним сбегала вода.
– Хорошо, – согласилась я. – Просто я прежде хотела сложить их вместе.
