– Что ему можно говорить? – спросил Хруст, взяв листок со стола и сунув, не глядя, в нагрудный карман пиджака.
– Всё, – не раздумывая, сказал полковник, и заметив легкое удивление Хруста, твердо повторил, – всё. Даже то, что ты, может, мне сейчас не говоришь. Он уже в теме, на вскрытиях в морге не был, но все снимки у него, так что… Если уж согласился встретиться с опером, то может, хоть какая-то зацепка и появится.
– А что, он нас не любит? – полюбопытствовал Хруст. – Сидел?
– Да нет, – отмахнулся Рубцов, – просто он пустобрехством заниматься не станет, и раз уж согласился на встречу, то может, что-то там и углядел. Во всяком случае, – заключил он, – кроме этого у нас с тобой ничего по сути дела-то и нет. Так что, давай.
– Даю, – кивнул Хруст, встал и двинулся на выход.
– Постой, – окликнул его полковник.
Хруст остановился, развернулся, а полковник тоже встал, вышел из-за стола и подошел к нему почти вплотную.
– Вот еще что, Ваня, – негромко сказал он. – Мне тут намекнули… Словом, дали знать, что с тобой хочет встретиться кто-то от Соленого. Или сам Соленый. Так ты… – он замялся.
Хруст поднял бровь и восхищенно вытаращил глаза на Рубцова.
– Ну, и связи у вас, таищ полковник. Сам Соленый…
– Ты дурака-то не валяй, – строго, но все так же негромко оборвал его Рубцов. – Ты… Я тебе этого, кончено, не говорил, но ты, если подкатят они, не ершись, а… Встреться. Поболтай. Он знает, что ты никогда под него не ляжешь, так что…
– Ему тоже все фишки раскрыть? – осведомился Хруст.
– Ему ничего не надо раскрывать, тем более, что… Раскрывать-то нечего, – вздохнул полковник. – Зашевелился он, конечно из-за Копчика. Непонятки на его земле ему не нужны. Все, что знаешь ты, знает и он, так что ничего из тебя тянуть не будет, да и… Нечего тянуть. Но может статься, он знает что-то, чего ты не знаешь. Поэтому просто послушай. Тут ведь их интересы могут в чем-то и с нашими, того… Пересечься. Понял?
– Понял, – кивнул Хруст, и хотя Рубцов почти слово в слово озвучил его собственные недавние мысли, не смог подавить глухое раздражение. – На его, значит земле?
– Брось, – поморщился Рубцов, – ты не у начальства на ковре. И я тебе ничего не приказывал, я даже ничего тебе не говорил. Но… Ты все-таки поговори с ним, Иван. Может, что и…
– Ладно, – пожал плечами Хруст. – Только ты уж, Вася, скажи попросту: не поговори, а побазарь, или перетри – так оно правильней будет, верно? По понятиям… Разрешите идти, таищ полковник?
– Иди, Ваня, – махнул рукой Рубцов, – у меня без тебя заморочек – во, – он провел ребром ладони себе по шее, – Иди нах…
– Уже ушел, Вася, – кивнул Хруст.
И ушел.
2.
Вернувшись в свой кабинет, Хруст достал из ящика стола пачку сигарет и дешевую пластиковую зажигалку, закурил, подошел к окну и посмотрел на улицу. Бэ=эм-вуха стояла там же, где стояла, не подавая никаких признаков жизни. Но не пустая – Хруст это знал.
Он всегда чувствовал такие вещи – стоило кинуть беглый взгляд на любую, хоть сплошь затонированную тачку, или на любое окошко в любом доме (только недалеко, на нижних этажах), как он тут же чувствовал присутствие людей в данном закрытом пространстве. Или отсутствие.
(…И не только людей, вообще живых существ… и не только присутствие, но и то, к а к и е это существа…)
Пару раз это спасло ему если не жизнь, то… Ну, скажем, состояние здоровья. Хорошая способность – для опера. Полезное свойство, или умение, или… Хрен его знает, как это назвать – Хруст не особо задумывался над этим, просто относил к тому, что называют профессиональными навыками, только…
В глубине души он знал, что способность эта – отнюдь не результат его, так сказать, профессиональной деятельности, вообще не приобретенная, не выработанная, а жившая в нем всегда. Во всяком случае, столько, сколько он себя помнил. В детстве он вообще наивно полагал, что это есть у всех, но столкнувшись пару раз с удивленной реакцией сверстников, решил до поры до времени не показывать эту способность. Он подумал тогда, что это – взрослая способность, проявившаяся у него просто чуть раньше положенного, то есть, что он раньше повзрослел. Эта мысль была приятной, но… Пару раз он небрежно продемонстрировал свое умение
(… так он тогда это называл… так об этом думал…)
взрослым и… Опять столкнулся с удивлением. Даже с настороженным удивлением. И тогда он спрятал это куда-то поглубже в себя, решив доставать лишь по мере надобности и только для себя, пока…что-нибудь не подскажет ему, для чего это вообще нужно.
И "что-нибудь" – подсказало.
"Что-нибудь" оказалось его работой, которую он себе выбрал (а может, которая выбрала себе – его), которую, порой кроя на чем свет стоял, он любил, умел делать, и что важнее всего, уважал. Уважал, несмотря на все блядство, которое творилось вокруг – и вне, и внутри той системы, частью которой он стал. С этим блядством – на разных отрезках времени называемом по разному: то кумовством, то взяточничеством, то коррупцией, то беспределом, – усиленно и громко боролись. Боролись как раз те, кто это блядство организовывал и осуществлял, и это наверное было самым большим блядством, но… Это была "фишка", сданная в этой игре, и если ты хотел играть, то играть приходилось тем, что сдано. Как говорится, хочешь – играй, не хочешь – брось. Играть порой бывало муторно, противно до бешенства, но бросить… Сдаться без игры… Такого варианта для Хруста просто не существовало.
Если бы он когда-нибудь попробовал задуматься и сформулировать для себя, как он все это понимает и видит, получилось бы примерно следующее: весь людской род, весь этот вид состоит из разных особей. Есть существа большие, сильные и…хищные, а есть – поменьше, послабее и…не хищные. Но и те, и другие принадлежат одному виду. Это не очень согласуется с Природой по Дарвину (вернее с тем изложением дарвинской теории, с которым Хруста ознакомили в средней школе), где хищники и травоядные – это прежде всего, разные виды, но… Так есть, стало быть, такие правила игры. И по этим правилам, большие и хищные не должны обижать и рвать маленьких и слабых своего вида. Не должны, но… делают это. И еще как делают, а значит… Нарушают правила, и тогда… Тогда другие большие и хищные должны эти правила защищать. Должны защищать маленьких и слабых, пускай и относясь к ним порой с неприязнью и презрением, но – защищать, пугая, давя, а иногда и рвя на куски их обидчиков. И хотя "обидчики" – тоже часть этого вида, но это – по правилам. Это – по праву. А то, к чему иногда (и довольно часто) приводит это право, то как его порой используют,
(… прямо в противоположную сторону… с точностью, как говорится, до наоборот…)
это уже относится к "фишке". К тому, как и кому она сдана, и кто и как ей играет. Потому что, кто бы и как ей ни играл, но играет он… и отвечает – лишь за себя.
Такие вот дела. Впрочем…
Впрочем, Хруст никогда об этом не думал в такой форме, никогда вообще ничего такого о себе не…
(… разве что в детстве… после той истории с овчаркой…)
Он просто был тем, кем был, может быть, тем, чем был, и делал то, что должен был делать. То, зачем вообще жил. И коль скоро способность, не видя, чувствовать присутствие поблизости
(… в стоящей неподалеку тачке… за дверью закрытого помещения… за темными, зашторенными окнами нижних этажей домов….)
каких-то существ, чувствовать, сколько их, и главное, знать, мгновенно распознавать их породу – хищную или не хищную… Если эта способность помогала ему делать то, что он должен был делать, значит…
Так надо.
Докурив сигарету, Хруст вышел в коридор, запер кабинет, спустился на первый этаж, миновал пустой "обезьянник", подошел к дежурке и сунул в окошко свой табельный ПМ.
– Ты это… Зачем? – недоуменно вскинул на него в окошке свои заплывшие жиром глазки капитан Ивлев.
– За надом, Ивлев. Подержи у себя, только смотри не перестреляй начальство, а то руководить будет некому, – буркнул Хруст.
– А-а, не хочешь брать на… это… ну, стрелку с этими, – осторожно беря пистолет двумя пальцами, как противное насекомое, и кладя на свой стол, кивнул Ивлев. – А зря. Я бы… это… взял.
– Ты бы, Ивлев, взял, – вздохнул Хруст. – Ты бы на себя еще и два Калаша повесил, и в камуфляж бы упаковался, и щеки бы мазилкой разрисовал, глянул бы на себя в зеркало и… Опоздал бы на стрелку.
