– Иван? – он оторвался от папки, снял очки и откинулся на спинку кресла. – Заходи. Есть что-нибудь?
Хруст прошел к столу – не рабочему, а длинному, совещательному, выдвинул один из стульев и уселся на него лицом к полковнику, одновременно потянувшись одной рукой в карман за пачкой сигарет, а другой – придвигая к себе тяжелую пепельницу (такое поведение означало, что он пришел не к "таищу полковнику", а к Васе Рубцу).
Несмотря на только что устроенный (по сообщению капитана Ивлева) разнос убойникам, Рубец выглядел вполне благодушным.
– Вася, что это ты вдруг на моих ребят собаку спустил? – достав сигарету, спросил Иван.
– Да-а, – легко отмахнулся Рубцов, – просто пар выпустил. Достало все как-то, понимаешь… Ну, что скажешь?
(Да, Рубцов явно пребывал в благодушном настроении, и Ивану сейчас это было на руку. Впрочем, настроение это закончилось очень быстро и крайне неожиданно для Ивана – он никак не ожидал такого эффекта от…)
– Скажи, Вася, ты чего-нибудь слышал о мертвяках? – вытащив из мятой пачки сигарету и роясь в кармане теперь уже в поисках зажигалки, спросил Хруст.
– Каких мертвяках? – недоуменно нахмурился Рубцов и приоткрыл рот так, что получилась небольшая буква "о". – Ты про…
– Нет, я не про наши висяки, я про тех мертвяков, которые на зонах бывают и которые бессмертные, – перебил его Иван и вытащил, наконец, из кармана зажигалку.
Полковник Рубцов закрыл… Нет, не закрыл, а с негромким, но отчетливо прозвучавшим лязгом захлопнул рот. Лицо его изменилось, причем изменилось так, что Иван забыл про сигарету в одной своей руке и зажигалку – в другой. Рубцов же, лицо которого помимо того, что стало каким-то перекошенным, еще налилось клюквенным цветом, поднес руку к горлу, резким движением ослабил стянутый галстуком ворот рубашки, потом хряпнул кулаком по столу и как-то сдавленно рявкнул.
– Да он охуел!..
– Кто, Ва… – начал было Хруст, но увидел, что Рубцов его не слушает.
– Что же это за полоса такая ебаная, – все тем же сдавленным голосом продолжал Рубцов, глядя куда-то мимо Ивана и кажется вообще забыв о его присутствии. – Замминистра нового сунули, который молчит-молчит, щеки надув, а потом ка-ак брызнет слюной, словно… Бешенный огурец какой-то, придурок, с какой грядки его вытащили, из какой друки вынули пидораса… Так мало того, еще бандюк смотрящий… Да хоть бы он оглох, хоть бы ослеп, но он же охуел! Он, блядь, совсем ума ху…
– Вася, – тихонько позвал Иван. – Я еще тут. И я могу вообще забы…
Полковник перевел взгляд на Хруста и моментально заткнул этим взглядом ему рот – он умел это делать.
– Вот что, Ваня, – все так же сдавленно, но очень веско сказал Рубцов. – Ты можешь отправляться в отпуск, если хочешь… (Какой сейчас отпуск?.. – пронеслось у Ивана в голове. – Он что, спя…) Да-да, можешь, я подпишу. Ты можешь жрать хань, или изучать, как ежи ебутся, или как эти… мать их, пингвины… Ты можешь даже поехать в зоопарк, отловить там пингвина и засадить ему по самый помидор. Ты можешь хоть всех макак в этом зоопарке пере…
Далее полковник Рубцов высказал еще ряд предположений относительно того, что и как может старший оперуполномоченный убойного отдела Хрусталев проделать с различными животными (даже пернатыми), а потом…
– Но! – тоном, странно похожим на интонацию Соленого, и даже тем же жестом, предостерегающе выставив указательный палец, сказал полковник. – Никогда больше не суйся ни ко мне, ни к кому другому, с этим. Ни-ко-гда. Ты понял?
– Понял, – кивнул Хруст.
– Хочешь выпить? – Хруст отрицательно качнул головой. – Тогда закури. А я – выпью.
Полковник встал, подошел к шкафу-стенке, открыл маленькую дверцу с торчащим в ней ключом и достал початую бутылку коньяку и большой фужер на тонкой ножке – очень похожий на те, из которых пили джин в кафе Хруст и Соленый. Налив треть фужера, он залпом проглотил коньяк, убрал бутылку и фужер обратно в шкаф, запер дверцу и подошел к окну.
Иван молча сидел и курил, глядя в спину Рубцова. Несмотря на широкий разворот плеч и прекрасно сидящий форменный китель, спина была какая-то… усталая.
– Как он это увязал с висяками? – спросил Рубцов.
– Да никак, – стараясь, чтобы это прозвучало как можно небрежнее, сказал Хруст. – Так, балакал про непонятки эти, да и брякнул между делом…
– Между делом, – повернувшись к Хрусту в профиль, горько усмехнулся Рубцов. – Ну, конечно, ты мне ничего не скажешь…
Вообще-то Хруст, идя к Рубцу, хотел рассказать ему всё (ну, почти всё, кроме фотки), но теперь, после такой реакции…
– Да нечего рассказывать, Вася, – сказал он. – Ну, балакал про покусы эти звериные, подъезжал с дружбой, там, словом, все, как положено.
– С дру-у-жбой, – опять усмехнулся Рубцов. – Ты хоть понимаешь, что когда ты закроешь эти висяки… если закроешь… Он тебя может закрыть?
– Опера – закрыть? Меня? – точно так же, как Соленый в кафе, Хруст прекрасно изобразил удивление.
– Да брось, – отмахнулся Рубцов. – Всё ты плнимаешь, хотя и не знаешь… Может, он тебе, – Рубцов вдруг резко повернулся к Хрусту, – и про случай какой-нибудь давний намекал, а? – Иван честнейшим образом замотал головой. – Ну, ладно, в конце концов, тебя не так-то просто… С этим-то мы как-нибудь… Он же в натуре спятил, с резьбы свинтился, раз уж… Но если у смотрящего крыша поехала, его никто долго терпеть не будет, а значит, его башку так и так в какой-нибудь помойке найдут, или в баке мусорном…
(Дался им всем этот мусорный бак… – подумал Хруст.)
– Нет, ну надо же, – как-то горестно и по-бабьи всплеснул руками Рубцов, – Сколько лет варюсь в этом, а чтобы… Ну, на иглу садились, до белки допивались, но чтобы авторитетный вор в маразм впал! Может, это ты так на людей влияешь? От тебя мо-ожет крыша поехать, но чтобы у Соленого…
– А он – коронованный? – неожиданно спросил Хруст. – Я слыхал, с ним какая-то петрушка…
– Этот ты – петрушка. И осел коронованный… – с горечью пробормотал полковник. – Забудь про него. Вообще забудь – нет никакого Соленого, и… Уйди, Иван, дай мне спокойно… с мыслями собраться – мне в Главк сейчас ехать, а там этот… огурец бешенный орать и плеваться будет… Уйди.
– Так я, это… – в манере Ивлева пробормотал Хруст, – тогда к этому… Шнеерзону твоему поеду.
– Езжай, – кивнул полковник, – но если и у него от тебя крышу снесет, значит…
– Что? – с интересом спросил Хруст.
– Значит, это я спятил, – заключил Рубцов. – И место мне не здесь, а в дурдоме. И сдается мне, что по сравнению с этим домом, – он обвел руками кабинет, – дурдом – местечко поспокойней… И понормальней. Все, будь здоров.
Хруст подождал привычного рубцовского прощания, но не дождался, удивился, подошел к двери, и все-таки замешкавшись (как это – уйти без обычного ритуального "иди на…"), пробормотал:
– Так, значит, к Шнеерзону иду…
– Иди, – отворачиваясь к окну, кивнул Рубцов, – иди к Шнеерзону, иди в зоопарк, иди куда хочешь, только иди, Ваня, нах….
Хруст с облегчением вздохнул и вышел из кабинета.
Часть 2
4.
Она запрокинула голову с копной рыжих волос, подставив под ледяную струю из душа лицо, и вода быстро и легко смыла подсохшие кровавые потеки возле уголков рта, заодно смыв и как-то разгладив последние неуловимые складочки и морщинки, еще придававшие до этого момента ее лицу сходство с кошачьей мордой.
Странно, сколько я ни разглядывал по утрам свою морду в зеркале, никогда не мог ухватить таких черточек… Или складок… Или чем бы они там ни были. А вот на ее физиономии каждый раз отчетливо и ясно видел их и видел, как ледяная струя воды смывает их вместе с подсохшими следами крови. И каждый раз ощущал какое-то щемящее сожаление и инстинктивное желание догнать это уходящее сходство, ринуться вслед за стекающей в сливное отверстие водой и вернуть просачивающуюся туда суть, вернее последние неуловимые признаки ее сути, потому что…
Потому что я любил ее кошачью морду больше, чем это ее лицо, потому что я любил любить ее сильное, гибкое кошачье тело больше, чем это,
(тоже сильное и за последний год здорово помолодевшее, но… т о ж е…)
потому что я вообще уже любил быть с ней т а м больше, чем здесь, и…
Все меньше хотел возвращаться. В отличие от нее. И порой мне казалось, что не вытягивай она меня оттуда каждый раз, я в один прекрасный день… Вернее, в одну прекрасную ночь остался бы там навсегда, резко и безжалостно оборвав в себе невидимую пружинку – этот упряменький растягивающийся, но все никак не рвущийся поводок, соединяющий меня с э т о й стороной. Но она не давала мне этого сделать, она вытягивала меня оттуда, не таща силой,
